Он ходил по кругу.
Мужчина с короткими волосами и щетиной, будто втертой в кожу грязью. Его тускло-жёлтые воспалённые глаза выдавали существо, которое не знало сна – не от усталости, а от жажды. Рубаха засаленная, штаны простые и грязные. Он был не жрецом и не палачом – кем-то промежуточным. Тем, кто делал грязную работу, не задавая вопросов и получая в этом удовольствие.
– Ты не кричишь, – произнёс он, снова проходя мимо. – Не молишь. Не гнешься. Думаешь, это делает тебя сильной?
Он остановился, и я почувствовала, как его тяжёлая рука, пахнущая тухлой медью, легла на мою щеку.
– Это делает тебя игрушкой с дефектом, – протянул он, обходя меня сзади, – а таких либо ломают, либо подчёркивают их цену.
Я знала, что он сделает.
И всё же, когда плеть снова опустилась на мою спину, кожа вспыхнула болью, словно горела изнутри. Он не бил ради информации. Он бил ради ритма, ради привычки, ради ощущения контроля – даже над теми, кто не сопротивлялся.
Но каждый раз, когда я падала, меня поднимали.
Каждый раз, когда мои кости хрустели, их сращивали.
Каждый раз, когда я умирала от боли, меня возвращали.
Потому что моя стойкость была вызовом. Потому что моя неуязвимость для магии раздражала их. Потому что я ходила по земле, где всё подчинялось силе, но сама этой силе не подчинялась. И они не могли этого вынести.
Он подошёл ближе, наклонился к моему уху и прошептал:
– Думаешь, я не чувствую? Ты не принадлежишь ни нам, ни земле под ногами. Ни одному богу. Ни одной магии. Ни одной цели. А значит – ты ничто.
Я не ответила. Не потому что не могла, а потому что в ответе не было смысла.
Он ударил ещё раз. И ещё. А потом… наступила тишина.
Мягкое свечение наполнило комнату – один из стоящих у стены поднял руку. Маг исцеления. Он не смотрел мне в глаза. Просто делал своё: лечил. Чтобы можно было начать всё снова.
Я чувствовала, как затягиваются раны, как ломанные связки собираются заново. Боль уходила, но не полностью. Остаток всегда оставался – как напоминание. Как предвестник.
И всё же я не кричала.
Даже во сне – я не кричала.
Я открыла глаза.
Темнота не исчезла сразу – она отступала лениво, будто нехотя признавая утро, и комната оставалась безмолвной, недвижимой, как фреска, высеченная из камня; всё вокруг было глухо – ни скрипа, ни шороха, ни дыхания, лишь каменная тишина, плотная и неподвижная, как печать. Я не сразу пошевелилась: сон ушёл, но ощущение от него осталось, пронеслось сквозь кости, как холодная волна, и затаилось под кожей, не торопясь исчезать. Почти пять лет я не видела снов – и потому сегодняшний казался не случайным, но в этой тишине он уже не имел значения.