мысли Артемия, его возмущение, его попытки оправдаться.
– Да, я горд! – вырвалось у Артемия, и его слова не растворились в тумане, а превратились в липкие, серебристые нити. Паук ловко подхватил их хелицерами и начал плести. Плести паутину. Паутину из его же гордых слов, оправданий, гнева. Нити опутывали Артемия, сковывая движение, прилипая к его призрачной форме. Каждая нить – это было признание его «Я», его превозношения над другими. Паутина росла с ужасающей скоростью, затягивая его в мертвенный, душащий кокон самообожания и лжи. Он задыхался – не от нехватки воздуха, а от тяжести собственного эго.
– Помни семя смирения! – прозвучал голос Рафаила, как удар того самого колокола. Он стоял рядом, его светящийся меч рассекал паутину, но та мгновенно восстанавливалась из новых слов отчаяния и гнева Артемия. – Ищи его в себе! Гляди не на его кривые зеркала, а в свое сердце!
Артемий метнулся взглядом по искаженным отражениям. Тщеславие, гнев, презрение… И вдруг – мелькнуло что-то иное. Не в зеркале Паука, а в самой его душе, как вспышка. Образ. Узкая улочка Москвы. Грязь после дождя. Он, разгоряченный вином и спешкой, грубо толкает в сторону старого нищего с костылями. Старик падает в грязь. Артемий уже сделал шаг, но… Остановился. Увидел в глазах старика не злобу, а такую бездонную, немую боль и унижение, что его собственное сердце сжалось ледяным комом стыда. Гордыня дрогнула. Он, Артемий, сын боярский, сотник, повернулся, подошел, протянул руку… Помог встать. Подал медную монету (единственное, что было при нем) и сунул в дрожащую руку. Промолвил хрипло: «Прости, дедушка… Ослеп я, прости…» И быстро ушел, сгорая от стыда, чувствуя на спине взгляды удивленных прохожих.
Этот образ вспыхнул в душе Артемия ярче света Рафаила. Это был не подвиг, не великое дело. Это было смирение. Маленькое, горькое, но настоящее. Искренний стыд и попытка загладить вину.
Артемий не просто вспомнил – он ухватился за это чувство, за этот жгучий стыд. Он перестал бороться с паутиной, перестал оправдываться перед кривыми зеркалами. Вместо этого он… опустил голову. Не в отчаянии, а в признании. «Да, я был горд. Да, я причинял боль. Прости…»
И случилось чудо. Паутина, сплетенная из его гордых слов и гнева, начала таять. Там, где прикоснулся свет его искреннего смирения, липкие нити превращались в безвредный пар и исчезали. Зеркала на ногах Паука помутнели, искажения в них поплыли, стали расплывчатыми. Чудовище издало скрежещущий визг, отползя в туман. Его зеркала больше не имели власти над той частью души Артемия, которая признала свою немощь.