Я ударил по тормозам, еще крепче вцепившись в руль свободной рукой. Нам повезло, что на дороге никого больше не было. Как только машина остановилась, я обернулся к Генри. Гнев в моих глазах застыл, а после и вовсе растворился под действием шока и ужаса. Он плакал, рыдал, глядя на меня. Глаза его были похожи на глаза человека, плачущего неделю без перерыва, они так и норовили выскочить из орбит. Жидкости, текущие из носа, рта и даже, казалось, ушей, смешивались в одну стойкую консистенцию, напоминающую строительный клей. Цвет их мне был непонятен, ведь свет от приборной панели не мог справится с полумраком, царящим в салоне.
– Генри, – смог только вымолвить я, вцепившись свободной рукой в его плечо.
– Лео, не нужно… не говори ему, не говори обо мне… он сказал, что не будет… – Вдруг его частое дыхание переросло в сумасшедший приступ, напоминающую предсмертную агонию. Глаза налились кровью, хлынувшей из последних целых сосудов, а под носом надулся шарик.
– Нет, я… Генри, спокойно!
– Он сказал, что выгонит меня, что откажется, если это повторится! Лео! Пожалуйста, не нужно!
Он опустил голову, затрясся, зарыдал более тихо, но все не отпуская мою правую руку. Я же схватил пачку влажных салфеток из бардачка свободной рукой, и принялся вытирать его лицо, хватая не одну салфетку, не две. Я утирал его лицо сразу кучей салфеток, стольким количеством, какое только могло уместиться в моей руке.
В тишине мы так и сидели совсем близко друг к другу. Он не переставал всхлипывать, даже когда я почти полностью вытер его лицо, пахнущее теперь сотней одуванчиков. Через пару минут он полностью успокоился, но никак не отпускал мою руку, даже не ослаблял хватку, с которой держался за нее.
– Не скажу… – тихо произнес я, не убирая с него своего взгляда. – Не скажу.
Генри поглядел на меня, но я больше не смотрел на него. Спустя пару секунд он отпустил мою руку, вернулся на свое место и, опустив голову, почти сполз с кресла на пол.
Так тебе и надо, думал я, ведя машину до своего дома, не смея осуждать его отца, бросившего такое высказывание. Не для этого он растил своего единственного сына, преемника всех тех богатств, которые смог нажить самостоятельно. Не для иголок и порошков, не для краткосрочных разрушающих удовольствий, искушений, коим поддавался Генри не в первый раз. Теперь все это: приличный автопарк, особняк, квартиры, яхта, состояние, способное обеспечивать несколько поколений вперед, позволяя им не работать ни разу в жизни – все это Генри своим поведением обещал разбазарить, ведь иначе это не назовешь. Все это этот разбалованный ребенок, не способный брать на себя хоть малейшею долю ответственности, не способный зарабатывать самостоятельно, мог пустить по ветру. Оно так и случится, я это знал, и наверняка, его отец тоже теперь это знал.