Его вышвырнули на берег, как огромную мокрую рыбу. Тело Гостомысла не просто было холодным – оно было ледяным, как будто пролежало в проруби несколько часов. Кожа отливала синевой, грудь почти не вздымалась, а изо рта текла тонкая струйка воды с примесью тины.
– Он мертв! – в ужасе выдохнула Любава.
– Еще нет, – к ним уже спешила Зоряна, неся свой кожаный мешок с травами и небольшой глиняный котелок. – Но скоро будет, если не выгнать из него речной морок. Разведите костер поярче! Несите все одеяла! Живо!
Ее голос был спокоен и властен, он не оставлял места для паники. Мужики бросились выполнять приказ. С Гостомысла сорвали мокрую одежду и укутали в сухие плащи и одеяла. Но тело его не согревалось, а наоборот, казалось, вытягивает тепло из всего, к чему прикасается. Зубы его стучали в лихорадочной, неукротимой дрожи.
Зоряна опустилась рядом с ним на колени. Она достала из мешка пучок какой-то сухой, серой травы, пахнущей горечью и дымом, и бросила его в котелок с кипятком, который ей уже подали. Отвар мгновенно стал темно-бурым.
– Откройте ему рот, – приказала она.
Милослав своей ручищей без труда разжал сведенные челюсти Гостомысла. Зоряна зачерпнула в ладонь обжигающей, горькой жидкости и влила ее воину в горло. Тот закашлялся, его тело выгнулось дугой.
– Это полынь, трава забвения, – тихо пояснила она Ратибору. – Она гонит чужих духов. А теперь нужно вернуть его собственную душу.
Ведунья начала раскачиваться из стороны в сторону, ее глаза закрылись, а губы зашептали странный, монотонный напев. Она не молилась и не приказывала. Она торговалась. Уговаривала душу Гостомысла, заблудившуюся в подводных чертогах, вернуться в остывающее тело.
Она взяла руку воина в свои. Ее пальцы начали медленно, но с огромной силой растирать его ледяную кожу. Напев становился все громче, переходя в пронзительный, почти нечеловеческий крик.
– Вернись, душа, из водной тюрьмы! Вернись из ледяных объятий! Оставь невест подводных, оставь хоромы хрустальные! Твое тело ждет, твой костер горит, твой хлеб стынет! Иди на свет, иди на тепло! Иди!
В какой-то момент Ратибору показалось, что воздух вокруг них загустел, и из тела Гостомысла вместе с паром выходит что-то темное, бесформенное.
И вдруг Гостомысл закричал. Это был нечеловеческий, полный ужаса и боли вопль. Он сел, его глаза открылись, и в них плескался безумный, первобытный страх.