Холод. Не тот, что сковывает улицы Петербурга в предрассветной мгле, а иной – стерильный, проникающий в кости, несущий въедливый запах карболки и чего-то невыразимо тяжелого, сладковато-медного. Губернский морг. Само место казалось кощунством для Елизаветы Арсеньевны Зарницкой. Глеб Сергеевич Суровцев стоял у каменного стола, втянув голову в плечи, будто стараясь стать меньше, незаметнее для этой убогой обстановки и для того, что на столе лежало под грубым холстом.
Как она сюда попала? – билось в висках. Кто решил, что графиню, урожденную княжну, следует везти сюда, в это заведение для нищих и неопознанных? Глухов? Сам граф? «Ради чести мундира» – выставить смерть жены на всеобщее обозрение в казенном морге?
Рядом с ним, ловко орудуя инструментами, двигался доктор Морозов Григорий Александрович, судебно-медицинский эксперт. Человек с лицом аскета и горящими, почти фанатичным блеском глазами ученого, для которого социальный статус трупа мерк перед тайной причины смерти. Его помощник, бледный юноша, держал металлический поднос. Атмосфера была гнетущей, лишенной даже намека на уважение, подобающее усопшей такого ранга.
– Приступим, Глеб Сергеевич? – голос Морозова был сух, деловит и лишен всякого пиетета. Суровцев кивнул, сжав челюсти. Он должен был видеть это. Должен был знать. Здесь, в этом проклятом месте, где стены впитали стоны безымянных.
Холст откинули. Елизавета Арсеньевна Зарницкая была неузнаваема и… неуместна. Великолепная графиня, чья красота еще вчера ослепляла в бальных залах, теперь лежала на холодном камне казенного стола. Без роскоши платья, без блеска драгоценностей – только трагическая хрупкость и мертвенная бледность, подчеркнутая резким, безжалостным светом керосиновых ламп. Контраст между ее былой славой и этим убогим местом сжимал сердце Суровцева ледяной рукой.
Морозов начал с внешнего осмотра. Его пальцы, ловкие и уверенные, скользили по холодной коже без тени благоговения, лишь фиксируя факты.
– Видимых повреждений, кроме характерного для падения синяка на виске от удара о пол… Ссадины на ладони правой руки – вероятно, пыталась удержаться, падая… Ногти… Интересно.
Суровцев наклонился, преодолевая отвращение к месту и холодный прагматизм процедуры. На ногтях левой руки графини, обычно безупречных, виднелись едва заметные заусенцы, крошечные царапины. Будто она в последний момент отчаянно царапала что-то… воздух? Свою одежду? Столик для шоколада?