– Люди…хвалили, – просто ответила Альма.
Надзирательница медленно кивнула, затем резко обернулась к охраннику, который только что избивал женщину:
– Принеси ей скрипку. Инструменты лежат во дворе, где мы принимаем новоприбывших.
Охранник немедленно направился выполнять приказ. Не прошло и десяти минут, как он вернулся, сжимая в грубых руках изящную скрипку.
Альма, еще секунду назад едва стоявшая на ногах, внезапно преобразилась. Увидев инструмент, она резко поднялась, словно ток прошел по ее изможденному телу. Ее пальцы, только что беспомощно цеплявшиеся за землю, теперь дрожали от нетерпения, когда она принимала скрипку.
И вдруг – ошеломляющее узнавание. Это была та самая скрипка! Та, что она мельком заметила в груде конфискованных инструментов. Новенькая, почти не тронутая, все еще пахнущая лаком и деревом. Альма инстинктивно прижала ее к себе, как мать прижимает потерянного ребенка.
Подняв смычок, она сделала пробный гулкий аккорд – и внезапно остановилась. Глаза, полные неожиданного огня, устремились на Мандель:
– Я буду играть не для того, чтобы угодить вам. – голос Альмы внезапно обрел металлическую твердость. – Я играю для женщин в моем бараке. Пусть перед смертью они услышат настоящую музыку…А не тот цирковой марш, что гремел сегодня из вашего оркестра!
Офицеры, стоявшие рядом с Мандель, переглянулись. В их взглядах читалось недоумение – никто не ожидал, что жалкая узница осмелится назвать лагерный оркестр «цирковым маршем». Они замерли, ожидая взрыва ярости от «чудовища».
Но Мандель лишь медленно провела пальцем по своим губам, будто размышляя. Ее лицо оставалось каменным – ни тени гнева, ни даже раздражения. Наконец, она одобрительно кивнула и сделала неторопливый жест рукой:
– Играйте.
Альма начала играть – ту самую мелодию, что утром исполнял оркестр: «Симфонию№40» Моцарта. Казалось, она не просто водила смычком по струнам, а танцевала со скрипкой в каком-то невероятно прекрасном ритме – будто сама музыка воплотилась в движении. Ее игра завораживала: женщины в бараке, забыв обо всем, теснились позади, ловя каждый звук. Даже Мария Мандель, обычно холодная и надменная, застыла в изумлении, как и офицеры рядом с ней – никто не ожидал, что за колючей проволокой может звучать такая виртуозная, такая живая музыка.
А Альма не обращая внимания на окружающих, продолжала играть. Из-под ее смычка вырывались звуки, будто созданные не в этом мире – чистые, пронзительные, лишенные даже намека на войну, насилие и смерть. Эта музыка своей красотой на мгновение стерла границы: в ее потоке растворились и узницы, сжавшиеся в тени нар, и их палачи, застывшие у дверей.