– Эй, мальчик! – крикнул американский моряк с парохода «SS Silverstar», швырнув Такеши жевательную резинку. – Лови вкус цивилизации!
Резинка упала в лужу с нефтяной плёнкой. Кобаяси сгорбился:
– В 1905-м мы топили русские корабли. Теперь ловим их жвачку…
Из дневника учителя Судзуки (1926):
"Когда чужая культура приходит как товар, а не как гость, она оставляет после себя не взаимопонимание, а лишь пустые обертки от жевательной резинки и неудобные вопросы."
Внезапно из гроба раздался щелчок – механизм часов запустился сам. Стрелки закрутились в обратную сторону.
Токио, район Асакуса. 16 марта 1927 года. 5:23 утра.
Рассвет только начинал размывать ночные тени, окрашивая небо в бледно-серые тона, когда Такеши, кутаясь в поношенное хаори с выцветшим фамильным гербом, пробирался по пустынным улицам. Воздух был насыщен сложной гаммой запахов – жжёная древесина от недавно отстроенных домов, влажная земля после ночного дождя, и едва уловимый солоноватый аромат реки Сумида, смешавшийся с копотью от угольных печей. Эта своеобразная "парфюмерия Токио" стала привычной после Великого землетрясения 1923 года, когда город, словно феникс, начал восставать из пепла.
У основания разрушенного газового фонаря, чьё ржавое основание до сих пор хранило следы того страшного пожара, сидел слепой ветеран Ито. Его сямисэн – некогда прекрасный инструмент из красного сандалового дерева с перламутровыми инкрустациями в виде цветущих вишен – теперь лежал на коленях, как раненый журавль. Три струны уже давно исчезли, и лишь одна, самая толстая, сделанная из шёлка высшего качества (такие использовали придворные музыканты эпохи Эдо), ещё сохранилась, напоминая о былом величии.
"Ито-сан…", – осторожно окликнул мальчик, замечая, как утренний ветерок шевелит седые волосы старика. Его голос прозвучал особенно громко в предрассветной тишине, нарушаемой лишь редкими криками уличных торговцев, начинавших свой день.
Старик медленно поднял лицо, изборождённое глубокими морщинами и шрамами, оставленными осколками под Порт-Артуром. Его мутные глаза, лишённые зрения с того рокового дня 1905 года, когда русская шрапнель ослепила его навсегда, казалось, видели что-то за гранью этого мира.
"Холодно, мальчик?", – он хрипло рассмеялся, и его дыхание превратилось в маленькое облачко на холодном воздухе. "Когда тебе семьдесят, холод становится твоим вторым именем. А вот голод… Голод – это особый мастер пыток. Он не даёт забыть, что ты ещё жив."