– Я не только причиняла себе несправедливость. Я считала справедливым лишь то, что могла постичь. А теперь – я вижу, что знание не в обладании, а в смирении перед Тем, Кто творит знание.
И с этим она предалась Господу Миров, вместе с Сулейманом.
Так стал дворец из хрусталя и зеркал не только испытанием. Но и мимом реальности.
Трон, что “как будто бы” тот же.
Вода, что “как будто бы” была.
Образ, что “как будто бы” ты сам.
И всё – лишь формы, возобновляемые каждое мгновение.
А в центре – Свет, который не отражается. Только узнаётся.
В пространстве, где сама тишина, казалось, была соткана из белого войлока, возникла фигура. Костюм на ней – ослепительный, неземной белизны – сиял, отражая редкие блики несуществующего света. Белый. Как это было… властно. Этот цвет не просто одевал – он окрашивал саму суть, пропитывал воздух, менял акустику мира. Слова, исходящие от этой фигуры, обретали иной вес, иную текстуру. Белые слова, слетающие с губ облаченного в белое. Недоверие казалось неуместным, почти кощунственным инстинктом.
Голос его – спокойный, ровный, как гладь замерзшего озера, лишенный малейшего намека на эмоцию – не проникал, а скорее просачивался сквозь ушные раковины. Он не требовал внимания, он окутывал им. Мягкие, невидимые, пушистые ладони этого голоса нежно касались глубин сознания, той самой подкорки, где дремлют инстинкты и рождаются сны. Голос-убаюкивание, голос-наркоз. Он согревал, но не жаром – а той специфической теплотой, с которой белая птица сидит на кладке, вынашивая нечто хрупкое и безгласное.
Да, белая птица. Фигура в белом костюме сама казалась ею – порождением алхимического albedo, стадии очищения, где все лишнее сгорает, оставляя лишь сияющую пустоту. Белая птица, издающая белые звуки, сплетенные в гипнотические узоры белых слов. Говорящая птица, высиживающая в чужом сознании свои белые яйца…
Или это лишь почудилось? Игра света и тени на безупречной белизне?
Внезапно, словно разрыв в этой стерильной ткани бытия, в пространстве над подкоркой, там, где только что гнездилась белая птица, взметнулась другая. Обугленная, неистовая, с глазами-угольками – «Еврейская птица» Бернарда Маламуда. Она не пела, она кричала, и крик ее был огнем, метнувшим в одурманенную память пылающие слова:
– Ты не знаешь, куда летишь?