Он рухнул обратно на матрас, натянув на голову влажное одеяло. Он свернулся в позу эмбриона, пытаясь создать кокон, отгородиться от мира. Но мир уже был внутри него.
Тишины не было.
«Кап… кап…» – звук протекающего крана у соседа сверху стал отчетливее, навязчивее. Он мог мысленно проследить путь каждой капли: вот она срывается с носика, вот летит долю секунды, вот ударяется о металлическую поверхность раковины. Каждый шлепок отдавался в его голове.
Затем сквозь монотонную капель пробились голоса.
"…я тебе в сотый раз говорю, это не мои смены…" – глухой, раздраженный мужской бас. Стена справа. Семья Мартинов. Он знал их фамилию только потому, что она была написана на почтовом ящике. Никогда не видел их лиц.
"…а чьи? Думаешь, я не вижу, как ты на нее смотришь? На эту рыжую…" – женский голос, высокий, на грани истерики.
Лиан никогда раньше не слышал их ссор так отчетливо. Раньше это был просто неразборчивый гул, часть городского шума. Теперь он слышал каждое слово, каждую интонацию, каждое прерывистое дыхание. Он слышал, как женщина всхлипнула. Слышал, как мужчина с силой поставил чашку на стол – звук треснувшего фарфора был таким ясным, будто это случилось в его собственной комнате. Их бытовая, жалкая драма вторгалась в его сознание без приглашения.
Он перевернулся на другой бок, прижав ухо к матрасу, пытаясь заглушить их. Но с другой стороны, снизу, доносился иной звук. Сухой, прерывистый кашель. Старая миссис Хендерсон. А за кашлем – бормотание. Он напряг слух. Она разговаривала сама с собой. Или с телевизором. Обрывки фраз: "…опять эти налоги… в наше время такого не было… нет, нет, Арчи, не на ковер…" Арчи был ее котом, который умер пять лет назад. Лиан знал это, потому что однажды столкнулся с ней у мусоропровода, и она полчаса рассказывала ему об этом, а он молча ждал, когда она закончит.
Он слышал все. Слышал, как в вентиляционной шахте скребется мышь. Слышал, как по трубам с гулом несется вода, когда кто-то в другом конце здания спустил унитаз. Он мог различить гудение лифтового механизма, скрип ржавых петель на общей двери в подвал.
Его квартира, его крепость, его бункер – ее стены истончились, стали проницаемыми. Она больше не защищала его. Она стала резонатором, усиливающим все звуки умирающего, больного дома. Каждый житель, каждая труба, каждый механизм – все они играли свою партию в этой омерзительной симфонии разложения.