– Это по какому такому случаю пролетка на средине ограды? – строго обратился он к конюху.
«Ну, прет сегодня из Трифона Аркадьича, страсть!» – отметил в уме Василий Кузьмич. И, взявшись за оглобли, попятил пролетку к навесу.
Управляющий повел глазами по крышам конюшен, амбаров, посмотрел на железную крышу волиcполкомовского дома, где шумно гомозились галки, затем устремил взгляд на небо – нет ли и там какого-нибудь непорядка?
– М-да. А кто сено брал?
– Игде?
– На малом поднавесе.
– Может, Макар. А может, Фрол Антоныч.
– А может, ты, Василь Кузьмич?
– Я-то?
– Ты-то! Подбирать надо, не разбрасывать. М-да.
Василий Кузьмич раздумчиво посгреб пальцем в сивой бородке. «Ишь как пыхтит, страсть! Ровно кто его изурочил. Уж не племянница ли? Все со своим прииском покою не дает человеку. А вот и она…»
В ограду вошла смуглая женщина лет тридцати с легким пальто через руку и небольшим чемоданом. Ее карие веселые глаза под тенью густых темных ресниц искрились задорными огоньками. Завидя ее, Трифон Аркадьевич как-то сразу притих и точно стал немножечко ниже.
Дядя с племянницей в это утро поссорились. Всю зиму Ольга твердила, что надо вернуться на прииск, откуда Трифон Аркадьевич сбежал еще в прошлом году на более легкое житье в Курагину. Трифон Аркадьевич не спорил, больше отмалчивался, а вот в это утро решительно отказался вернуться на Благодатный, где он много лет работал механиком драги. Нет, он не променяет курагинское привольное житье на таежное! Что там, в этой лохматой, медвежьей тайге? Там сырость, туманы, безлюдье, гнус и добыча этого золота (будь оно проклято!). То ли дело в Курагиной! Здесь люди, вольготная, шумная жизнь. Село торговое, веселое. Место управляющего волостной конюшней значительное…
Трифон Аркадьевич хмуро посмотрел на племянницу и тяжело вздохнул.
– Ты что, дядя, не заболел ли? – хитровато щуря глаза, спросила Ольга.
– Да нет, вроде ничего, – ответил Трифон Аркадьевич и поморщился, точно проглотил рюмку полынной настойки.
На губах Ольги появилась едкая усмешка.
– А может, боишься ехать со мной? Понимаю. Стыдно будет в глаза смотреть приискателям.
Трифон Аркадьевич ничего не ответил. Отвернувшись, он молча смотрел на галок на волисполкомовской крыше и сокрушенно думал: «Теперь всю душу вымотает за дорогу. И в кого она уродилась, такая неугомонная?..»