Он резко повернулся, ожидая увидеть в ее глазах упрёк, превосходство городской над деревенщиной. Но она смотрела на него так, будто он всё ещё тот самый парень, что дарил ей нелепые, трогательные букеты из полевых цветов, который тащил ее смотреть на первый снег в лесу. Это было невыносимо.
– Ты не понимаешь! – вырвалось у него, голос сорвался на крик. – Это сказки, Диан! Ты улетишь в свой престижный вуз, на какие-то курсы, будешь обедать в кафе с видом на Невский с людьми в костюмах, говорить на непонятном мне языке про искусство и бизнес! А я… – голос сломался, в нем прозвучала настоящая боль, страх перед неизвестностью и ее миром. – Я останусь здесь. И ты будешь стесняться меня. Сравнивать. Потом жалеть. Я не хочу быть твоим… приложением к прошлому!
Диана бережно, медленно положила руку на его ладонь, лежащую на руле. Даже сейчас, в момент разрыва, ее прикосновение было нежным, прощальным.
– Я бы привозила тебе круассаны с Невского, – сказала она тихо, и голос ее дрогнул на последнем слове, а в уголках глаз задрожали предательские капельки, которые она тут же списала на резкий порыв ветра, ворвавшийся в приоткрытое окно. – А ты бы смеялся, что они на вкус как картон, и угощал меня своим хлебом, теплым, из печи. – Ее губы дрогнули в подобии улыбки.
Он дёрнулся, словно от ожога, отдернул руку:
– Хватит! Не делай вид, что всё окей! Не притворяйся святой! Кричи! Плачь! Дай мне понять, что тебе тоже больно!
Она отстранилась, улыбка не дрогнула. Только пальцы под столом сжали край сиденья так, что суставы побелели и заныли. Внутри все кричало. Но она не дала крику вырваться наружу. Не для него.
– Хорошо, – кивнула она с преувеличенной легкостью, будто соглашаясь с прогнозом дождя. – Тогда давай закончим красиво. Как в кино. Посмотри… – Она указала на небо, где алели последние, угасающие мазки заката. – Ты же любил говорить, что закат – это не конец, а обещание нового дня. Обещание, Артём. – Она посмотрела прямо на него. – Пусть наше тоже будет обещанием. Просто… другого дня. Для каждого из нас.
Артём замер. В горле стоял ком, а в груди бушевало противоречие: ему отчаянно хотелось встряхнуть ее, вырвать крик: «Докажи, что тебе больно! Докажи, что я что-то значил!», но вместо этого из пересохшего горла вырвалось лишь:– Ты… совсем не жалеешь? Ни о чем? – Голос звучал хрипло, почти умоляюще. Он ловил ее взгляд в зеркале заднего вида, ища хоть трещину в ее броне.