Париж встретил меня, как опытный любовник – знающий, но не торопливый. Я поселилась в Le Palais Royal – люкс на последнем этаже с балконом, откуда Эйфелева башня казалась близкой, на расстоянии вытянутой руки. По утрам я пила кофе с круассанами, наблюдая, как солнечный свет играет в позолоте куполов Дома Инвалидов. По вечерам – бродила по набережной, слушая, как Сена шепчет свои вековые секреты.
Именно там, в музее Орсе, я встретила его.
Поль.
Экскурсовод с лицом, словно сошедшим с полотен эпохи Возрождения – высокие скулы, тёмные кудри, падающие на лоб, и улыбка, которая обещала, что мир не так уж и плох. Его голос был глубоким, бархатистым, будто специально созданным для чтения Бодлера вслух.
"Regardez comme la lumière joue avec les contours…" Я не понимала половины слов, но это не имело значения. Важно было то, как он смотрел на картины – будто видел в них что-то, что скрыто от остальных. Его пальцы, когда он указывал на детали, были длинными и изящными – пальцы пианиста или поэта, а не того, кто проводит экскурсии для толп туристов.
Когда группа разошлась, он подошёл:
– Вы единственная, кто не зевал. Это или хорошее воспитание, или искренний интерес. Надеюсь на второе.
Его английский был безупречным, с лёгким акцентом, который делал каждое слово музыкой. В его глазах не было того хищного блеска, к которому я привыкла – только теплое любопытство и что-то еще, что заставило меня задержаться у выхода на полчаса дольше запланированного.
Так началось наше Парижское приключение.
Поль оказался именно тем, кто мне был нужен:
Водил меня по секретным дворикам, где не ступала нога туриста – крошечным скверам с фонтанами XVII века, букинистическим лавкам, где пахло старым пергаментом и табачным дымом, кафе на крышах, откуда весь Париж лежал как на ладони.
Дарил мимозу (мой новый любимый цветок) – не в букетах, а по одному стебельку, который он незаметно вкладывал мне в руку или оставлял на подушке, когда провожал до отеля.
Смеялся над моим ужасным французским, но исправлял мягко, без насмешек – его губы шептали правильное произношение у самого моего уха, и от этого по спине бежали мурашки, но совсем другие, чем прежде.
Целовал мои ладони, будто они были сделаны из фарфора – нежно, почти благоговейно, как будто боялся оставить следы. Его прикосновения не обжигали – они согревали, как первый весенний дождь.