Наследие, что оставил отец, не звенело монетой. Оно жило в теле – "память рук", как он это называл. Каждый вечер, когда изнуряющая работа в поле была закончена, Ярополк уходил туда, где река делала крутой изгиб, скрывая его от любопытных глаз. В его руках был не меч – настоящий меч был бы для него смертным приговором. Это был тяжелый дубовый брус, обтесанный по форме клинка, такой тяжелый, что поначалу едва отрывался от земли.
Удар. Уклон. Разворот. Снова удар. Его мускулистое тело, покрытое шрамами от работы и юношеских драк, двигалось с напряженной, звериной грацией. Капли пота смешивались с грязью на коже и стекали по высокому лбу. Он тренировался не для славы. Он делал это, потому что бессильная ярость, копившаяся в нем днем, ночью требовала выхода. Иначе она бы просто разорвала его изнутри.
Каждый взмах деревянного меча был ударом по лицу врага. Не невидимого. Очень даже конкретного. Он представлял самодовольное лицо баскака, его похотливый взгляд, скользящий по девушкам деревни. Он видел ухмылки его воинов, когда они входили в чужой дом, зная, что им все дозволено. Он видел, как два года назад они выволакивали из дома его соседа, шестнадцатилетнюю Весняну. Он до сих пор помнил ее крик, который быстро оборвался, и бессильный, сдавленный рык ее отца, прижатого к стене двумя хазарами. На следующий день Весняну вернули, бросили у порога, как изжеванную тряпку. Она молчала, смотрела в одну точку, а через неделю повесилась в сарае.
Когда Ярополк видел, как мужчины его деревни опускают глаза и сжимают кулаки в карманах, он чувствовал не только гнев. Он чувствовал презрение. Он презирал их так же сильно, как и хазар. Их смирение было для него такой же грязью, как и жестокость захватчиков. Они называли это мудростью. Он называл это трусостью.
От отца ему достались не только воинские уроки. Ему достались его глаза. Светло-серые, почти стальные, с хищным темным ободком вокруг радужки. Старики боялись этого взгляда и за спиной шептались, что у парня «волчьи глаза». И они были правы. Это был взгляд загнанного зверя, который больше не ищет укрытия. Он ищет возможность вцепиться в горло охотнику, даже если это будет его последний рывок.
Он смотрел на темные воды реки, текущей на север. Думал не о рыбе. Думал о том, что каждая река куда-то впадает. Куда-то, где кончается хазарский след. Где кончается это бесконечное, вязкое унижение. Мысль эта была пока лишь смутной, дикой. Безумной. Как попытка в одиночку загрызть медведя. Но боль от чужого горя и собственный жгучий стыд превращали это безумие в единственный возможный путь. В единственный способ снова начать дышать.