Плюнув от досады, таким образом, видимо, желая выдворить из головы дурные мысли вместе со слюной, он побрел по тропинке меж кустов красной смородины.
«Чушь все это», – думал он, стараясь больше не смотреть в небо.
Через несколько мгновений он оказался перед стареньким, неухоженным домом желтого цвета. Входом в него служило дощатое крылечко, уже чуть покосившееся от времени и отсутствия мужской руки. Старуха приезжала сюда часто, однако сил ей явно не хватало, чтобы поддерживать все в порядке. Да и не знал уже Алексей, жива ли та и приезжает ли. В окнах света нет, звуков тоже никаких. Дверь нараспашку, но так здесь везде. Словно уже и принято тут так. Привычно.
Он аккуратно поднялся по крыльцу, и ступенька предательски скрипнула так, что зубы у него невольно стиснулись до судороги в челюстях. Теперь он стоял на месте, не двигая поднятой над ступенькой ногой и вообще не двигаясь, а лишь вслушиваясь в окружавшие его звуки. Даже дыхание его остановилось само по себе. Шелест травы, шорох поднятой ветром дорожной пыли. Где-то заскрипел сверчок и тут же стих. Белый пакет шуршал на вишне. Над ухом Алексея завился комар и все не мог приземлиться, словно изучал свою жертву, и наконец осел на его вспотевшем лбу, принял позу поудобнее, потоптавшись тонкими лапками, и врезался в кожу. Алексей прихлопнул его, не удержавшись, и опять замер, ожидая реакции на этот звук. Ничего. Все так же тихо. Он наконец выдохнул.
Поднявшись на грязное от чьих-то подошв крыльцо, он уже без страха заглянул в распахнутую настежь дверь. Там было темно, как в омуте, и нескоро еще его глаза привыкли к этой темноте. Она постепенно развеивалась, раскрывая неясные силуэты старой мебели, дверных косяков и безобразно кривой лестницы на второй этаж. На полу лежало что-то белое, контрастировавшее со всем, что можно было рассмотреть с крыльца. Вглядевшись получше, Алексей понял, что это занавеска, висевшая когда-то над дверью в кухню. Он прекрасно помнил эту занавеску. Когда-то он приходил сюда по просьбе матери, чтобы отнести соседке несколько огурцов с грядки. Они были желтые и мягкие, зато огромные, словно кабачки. Он робко отодвигал тогда эту занавеску своей небольшой рукой, прижимая огурцы к груди, и слушал, как старуха, завидев его, начинала охать, ахать и рассыпаться в благодарностях. И тут он снова вспомнил ее дряблые, обвисшие руки, ее покрытую венами кожу, усы, омерзительно беззубый рот. От этих воспоминаний Алексея что-то дернуло, и он повел плечами.