Центром всей этой живописной картины, а если блюсти точность, то центров было два: один из них – верёвочная переправа через Хорол, второй же центр притяжения – харчевня семьи старых жидов, с постоялым двором и небольшой кузней, где местный коваль мог и коней подковать и сбрую подправить, да и спор разрешить за толику малую на огромной своей наковальне47. И то и то в равной мере требовалось проезжающим путникам, в одном неполном дневном переходе до Миргорода, и формировало огромный людское море, кипящее и гремящее на все лады, где людской гомон перемежался, криками, удалыми или печальными песнями, свистом, матом, игрой на скрыпке заезжих цыган, запахом разномастной снеди от котлов, дёгтя, распаренной кожи и чего-то ещё неуловимо – тревожного, что присуще каждому собранию людей.
Уже и челночные возничие закончили свой нелёгкий труд, оставив свои челны, кто в камышах на лёгкой волне, подальше от любопытствующего взгляда, а кто не поленившись вытащил свои нехитрые речные судёнышки на берег, перевернул для пущей просушки, да что бы время к завтрашнему дню зазря не терять тут же, под челнами и лёг спать, здесь тебе и перина тёплая – разогретый за длинный день мелкий и мягкий, белый речной песок, и крыша над головой из просмолённых и добротно стянутых между собой досок собственной посудины. Вот и колокол со звонницы возвестил об окончании вечерней службы, обозначая для всех, кто ходит под христианским небом конец делам дневным, и первые звёзды отразились в глади неспешных вод широкого Хорола, вторя огням небесным и на земле стали вспыхивать яркие звёзды костров, из табора чистыми голосами зазвучали, полились над степью, рекой и миром песни:
«Нiч яка мiсячна, зоряна ясная,
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай…»,
а где-то, между белых мазанок и соломенных крыш несколько молодых голосов выводило:
«Чорнiї брови, карiї очi,
Темнi як нiчка, яснi як день!
Ой очi, очi, очi дiвочi,
Деж ви навчились зводить людей…»,
и вторя людским голосам, перекрывая их чистым джерелом – родником ворвался неистовый ночной певец, перед которым меркли любые голоса и инструменты, тот чьи песни ложились на сердце всем влюблённым и да же старый слепой бандурист отложил свою бандуру, убрал в кожаный куль, не смея прервать исполнителя, отдавая дань его мастерству и виртуозности – соловей, сначала один, пробуя голос незамысловатой трелью, потом второй, третий и уже скоро вся роща давала изумительный концерт.