– Жаль только, что ты, Васильич (настоящее имя Черепана знать аргусу, понятное дело, было ни к чему), постоялец временный. Пройдёт месяц – вернёшься к прежней жизни. А мне опять одному куковать. Ну да право имеешь, – выпив водки (стакан, больше Черепан «другу закадычному» не позволял) и хорошо закусив (это – пожалуйста, это – без ограничений), начал уже на третий день совместной жизни в пионерлагере грустить Петрович.
Где в Москве живёт нежданный гость да чем в столице занимается, Петрович, сердцем чужую печаль приняв, расспрашивать Черепана не стал. Не задавал вопросов, и когда Черепан своё заграничное шмотьё сменил на плащик потёртый, брючишки латаные, ботиночки разбитые, рабочие, на кепку серенькую, дождями и солнцем трёпанную. Коробейником уговорил стать Петровича, прикупившего вещички на рынке дороховском блошином. Пока примерял рубище, пояснил «доверительно» аргусу, зачем ему такой камуфляж нужен: явится он в нём через месяц к жене и тёще, соседи увидят, признают «уважаемого Юрия Васильевича», сплетничать начнут – злословие зубоскальное лучше психбольницы Кащенко «родственникам дорогим-любимым» языки глупые укоротит.
Петрович «стратегию Васильича» оценил, посмеялся, стал называть себя «верным другом», намекать, что-де и у него в прошлой жизни имелись жена-стерва и тёща-язва, которые «хорошего человека сделали бывшим интеллигентом».
Черепан на откровения те сердечные откликнулся носом сморщенным, долженствующим изобразить сопереживания душевные, да стихами мудрыми, ловко притянутыми, со значением и пафосом прочитанными: «Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм. Ты царь: живи один. Дорогою свободной иди, куда влечёт тебя свободный ум»19.
Петрович умилился, всхлипнул, к груди Черепана благодарно припал. «Словно пёс преданный», – оценил чувства «друга» беглый полковник.
Глава 4. «По плодам их узнаете их»20
Ну, бич – это ещё полбеды. Черепана-то супружница, дочь генеральская, капризная и глупая, из достоинств в наличии только одно – «паровозик карьерный лампасный» (на него, что греха таить, и польстился, подставляя в сорок седьмом шею под ярмо Гименея, молодой капитан), толкнула на путь предательский, изменнический. Эх, была бы у него тихая, надёжная семейная гавань, разве ж он тогда, три года назад, в летней Ялте поддался бы соблазну курортному?! Хотя если что и будет вспоминать перед смертью (тьфу-тьфу!) Борька Черепан, так это домик беленький у моря Чёрного и хозяйку его – дивную, загадочную, страстную, из тех, кто, как у Джека Лондона, «над жизнью и смертью смеются и любят, пока есть любовь»