– Яромир, – пробормотал он в ответ, следуя за Емельяном Родовичем вглубь дома. – Спасибо вам огромное, Емельян Родович. Вы меня просто спасли.
Хозяин что-то буркнул вроде «Не за что», но Яромир уже почти не слушал. Его внимание полностью захватило то, что он увидел внутри.
Дом… Он был не похож ни на что, что Яромир видел раньше. Не бедный, не богатый, а какой-то… настоящий. Старинная, добротная мебель тёмного дерева, вышитые полотенца на стенах, медный самовар, поблёскивающий в углу. Но больше всего его поразили стены. Они были буквально усыпаны куклами.
Не обычными куклами, а старинными мотанками, оберегами. Их были десятки. Сделаны из лоскутов ткани, льняных нитей, соломы, украшены лентами, сухими травами, бусинами. У каждой – своё выражение «лица», свой наряд, своя загадочная статичность. Они висели везде: над дверями, у печи, вдоль стен. Одни были тёмные, выцветшие от времени, другие – казались свежее. Они молча наблюдали за вошедшим своими безглазыми, но невероятно выразительными «личинами». В полумраке комнаты, освещённой лишь керосиновой лампой да трепещущим пламенем в большой русской печи, они казались ожившими тенями, хранителями тишины и древних тайн этого дома.
Яромир замер, забыв на мгновение и холод, и сломанную машину, и всю свою городскую тоску. Он очутился в другом мире. Мире, где время текло иначе. Мире Емельяна Родовича и его немых украшений из ткани и ниток.
И впервые за долгое время где-то глубоко внутри, под слоем усталости и тревоги, шевельнулось тёплое, почти забытое чувство – умиротворение.
Тепло печи обволакивало Яромира, как мягкое одеяло, прогоняя остатки уличного холода. Он стоял посреди горницы, не в силах оторвать взгляд от стен. Куклы. Их было так много. Они висели повсюду: над массивным дубовым столом, возле огромной русской печи, украшенной изразцами с причудливыми синими узорами, по углам, у дверей, ведущих, видимо, в другие комнаты и на чердак. Большие и маленькие, смуглые, почти чёрные от времени, и более светлые, с ещё яркими лоскутами. Сделанные из грубого льна, мешковины, перевязанные красными, синими, зелёными нитями, украшенные сухими колосками, пучками трав, деревянными бусинами. У одних вместо лиц были просто перекрещенные нити, у других – намёченные стежками глаза и рот, смотрящие в пустоту с невозмутимым, древним спокойствием. Они не были красивыми в обычном смысле. Они были сильными. И молчаливыми. И от этого – слегка жутковатыми.