Он сделал шаг к зеркалу, инстинктивно желая рассмотреть, проверить. Но по мере его приближения трещина… таяла. Растворялась. К тому моменту, когда он оказался вплотную к холодной поверхности стекла, зеркало было идеально гладким, лишь слегка замутненным временем. Отражались его собственные стальные глаза, его бледное лицо, и за спиной – фигура Геракла, чей напиток постепенно терял багровость, возвращаясь к тревожному оранжевому.
– Видишь? – тихо сказал Геракл. Он тоже наблюдал за маневром бармена. – Даже отражение реальности здесь ненадежно. Как и твоя вечность. Пленник.
Бармен медленно повернулся, отрываясь от теперь уже целого зеркала. Его лицо снова было спокойным, но в жилете над сердцем один из клочков пергамента – тот, что хранил отпечаток истории девушки с жемчугом – вдруг почернел и рассыпался в мелкую пыль, исчезнув в ткани.
– Пленник… – повторил бармен, и в его голосе впервые прозвучала едва уловимая, сухая, как древний пепел, горечь. – Или просто часть пейзажа? Река несет листья. Берег наблюдает. Кто из них свободнее? Берег неподвижен, но он формирует течение. Он дает листьям путь, даже если тот ведет к исчезновению. Он хранит память о каждом проплывшем листе в своих очертаниях, в наносах песка. Разве это не свобода иного порядка? Свобода Быть. Нести Долг не как ярмо, а как… суть.
Он посмотрел на Геракла. Напиток философа снова стал прозрачным, но теперь его пронизывали не голубые и зеленые, а холодные, стальные искры, почти совпадающие с цветом глаз бармена.
– Ты ищешь истину за истиной, Геракл. Словно надеешься, сняв все слои луковицы, найти внутри алмаз. Но внутри – пустота. Истина – это весь путь. Весь процесс снятия слоев. Вечное движение, вечное вопрошание. Как твоя дорога. Как пыль на твоем хитоне. – Бармен слегка коснулся жилета над карманом, где только что исчезла записка. – Я не алмаз в центре. Я – сосуд для этой пыли. Для этого «Эха». Мой долг – быть здесь. Создавать эту точку тишины в реве времени. Даже если это вечное заточение. Даже если свобода – лишь иллюзия, как трещина в зеркале, исчезающая при приближении.
Геракл задумался. Его античное лицо, озаренное тусклым светом бра, выглядело вдруг очень молодым и бесконечно усталым одновременно. Он поднял бокал. Напиток в нем заиграл сложным узором: стальная твердость смешивалась с золотом мудрости и глубоким синим печали.