Жара стояла неестественная, тяжелая, липкая. Солнце палило безжалостно, превращая черные траурные одежды в душегубки. Воздух над кладбищем дрожал марево, смешивая запах нагретого камня, увядших гвоздик и дорогого парфюма скорбящих. Эмма стояла у свежей могилы, ощущая каждую каплю пота, стекающую по позвоночнику под тяжелым шелком платья – платья, выбранного Кларой («Маркус всегда любил тебя в строгом крое, Эмма»). Она чувствовала себя не участницей траура, а экспонатом на всеобщем обозрении. Центром тяжелой, осуждающей вселенной.
Толпа была плотной. Коллеги Маркуса в безупречных костюмах, деловые партнеры с каменными лицами, дальние родственники, которых она видела раз в жизни на их свадьбе, друзья… его друзья. Все они образовывали живой, дышащий стеной полукруг, и их взгляды – острые, оценивающие, полные немого вопроса – жалости и скрытого подозрения – впивались в нее со всех сторон. Жалость – к бедной вдове, потерявшей такого блестящего мужа. Подозрение – к женщине, на которой лежала тень невысказанного обвинения. Шепотки, приглушенные платки, быстро отведенные глаза, когда она машинально поворачивала голову – все это создавало невыносимый фон.
«Невероятная потеря… Талант, гений…»
«Как она держится? Наверное, шок…»
«Страшно подумать, что он умер дома…»
«Говорят, полиция еще не исключила… знаешь…»
Обрывки фраз долетали до нее, как уколы булавками. Все восхваляли его. Священник говорил о «сияющем примере успеха, порядочности и силы». Старший партнер по фирме, Грэм Стоун (его холодные глаза скользнули по Эмме, задержавшись на мгновение дольше необходимого), вспоминал о «непревзойденном стратегическом уме и преданности делу». Даже старый университетский друг растроганно рассказывал о «безграничном чувстве юмора и верности друзьям». Эмма слушала, и каждая похвала обжигала, как ложь. Где были эти люди, когда он кричал на нее, унижал, ломая ее дух? Где был их «блестящий пример», когда он запирал ее в комнате за опоздание на пять минут? Мир оплакивал монстра, обернутого в глянцевую обертку гения, и она была вынуждена стоять здесь и молчать, играя роль убитой горем вдовы. Маска из приличествующей случаю скорби приросла к ее лицу, тяжелая и невыносимая. Она боялась, что если пошевелится, маска треснет, и все увидят то, что прячется под ней: страх, растерянность, и самое страшное – то самое запретное облегчение, пульсирующее где-то глубоко внизу живота, как черная, ядовитая луковица.