После церемонии начался кошмар личных соболезнований. Каждое рукопожатие, каждый поцелуй в щеку, каждое «Держись, дорогая» или «Если что-то нужно…» ощущалось как посягательство. Взгляды выискивали следы слез на ее лице (их не было – слезы не шли, только ледяная пустота и тошнота) или признаки нервозности. Один из коллег Маркуса, толстый мужчина с потными ладонями, слишком долго жал ее руку, шепча: «Ужасно… Просто ужасно… И таким образом… В собственном доме! Вы должны быть сильной, Эмма». Его глаза, маленькие и заплывшие, сверлили ее с ненатуральным сочувствием. Молодая женщина, чьего имени Эмма не помнила, обняла ее липким объятием, прошептав прямо в ухо: «Я всегда восхищалась, как ты с ним справлялась, дорогая. Он был… сложным. Теперь ты свободна». И тут же отпрянула, испуганная собственной прямотой, покраснев.
Первая паническая атака подкралась незаметно. Сначала просто стало душно. Невыносимо душно. Черное платье врезалось в горло. Потом гул голосов слился в сплошной, нарастающий грохот, в котором она уже не различала слов – только осуждающий гнев. Сердце забилось с бешеной скоростью, колотясь где-то в горле. Воздух перестал поступать в легкие, будто кто-то сдавил грудную клетку стальным обручем. Перед глазами поплыли черные и красные пятна. Она почувствовала, как земля уходит из-под ног.
«Надо уйти. Сейчас же. Или умру.»
С трудом борясь с накатывающей волной дезориентации, Эмма пробормотала что-то невнятное стоявшей рядом тетке Маркуса и, не глядя по сторонам, пошла, почти побежала прочь от могилы, от толпы, от взглядов. Шла наугад, спотыкаясь о неровности земли, чувствуя, как лица сливаются в безликое месиво. Единственной мыслью было найти убежище. Туалет. Холодный, кафельный, безлюдный туалет в здании администрации кладбища.
Она ворвалась в крошечную кабинку, щелкнула засовом и прислонилась спиной к холодной двери, скользя вниз, пока не села на пол. Дрожь охватила все тело, зубы стучали. Она судорожно хватала ртом воздух, но он не шел, застревая где-то в горле. В ушах звенело. Перед глазами мелькали образы: искаженное лицо Маркуса у лестницы, заколка в прозрачном пакете, ледяные глаза Клары у микрофона, сотни осуждающих глаз… И сквозь весь этот хаос пробивался один ясный, жуткий звук: ее собственное, сдавленное, безумное фырканье – попытка вдохнуть, больше похожая на предсмертный хрип.