– Я… я спустилась готовить завтрак, – голос звучал чужим, хриплым, как будто рваным стеклом. – Его… его там не было. На кухне. Я подумала… он уже ушел. Но… его портфель… – Она указала на дорогую кожаную сумку, все еще стоявшую у вешалки в прихожей – еще одна нестыковка в привычном ритуале. – Я пошла… проверить столовую. Может… кофе? И… увидела, – она махнула рукой в сторону двери, не глядя, сжимая веки, чтобы изгнать навязчивый образ. Слово «тело» застряло на языке. Его тело.
– Вы слышали что-то? Крик? Столкновение? Звук падения?
– Нет. Ничего. Я… я плохо спала. Приняла снотворное. Проснулась поздно. «Поздно для него. Слишком поздно, чтобы услышать его последний звук, последний стук его сердца, которое так часто колотилось от ярости на нее». Мысль пронеслась, обжигая виной, которую она не смела признать даже перед собой. Виной за то, что не слышала. Что спала. Что… что почувствовала это проклятое облегчение.
Райс делал пометки в блокноте с кожаной обложкой. Его перо скрипело по бумаге, звук казался невыносимо громким в напряженной тишине гостиной, нарушаемой только приглушенными шумами из столовой.
– Вы были дома одна? Весь утренний период, с момента вашего пробуждения и до обнаружения тела?
– она замолчала, глотая ком в горле. – Но он не ушел. Он остался. «Почему? Для «решающего разговора»?– Да. Маркус… Маркус должен был уйти на встречу к десяти. Но он ..,
– Но он остался? – Райс поднял взгляд от блокнота. Его глаза встретились с ее. Вопрос повис в воздухе, тяжелый и многозначительный. – Почему он остался? И что ты сделала, когда узнала, что он еще здесь?
– Я не знаю! – вырвалось у Эммы, голос сорвался на высокую, почти истеричную ноту. Она тут же сжалась, втянув голову в плечи, ожидая… чего? Резкого окрика? Осуждающего взгляда? Удара? Но Райс лишь слегка приподнял бровь и кивнул, будто это была ожидаемая, почти записанная в его сценарии реакция. Он записал что-то еще. Скрип пера звучал как обвинительный приговор.
В дверях столовой мелькнул человек в белом комбинезоне. Он что-то тихо сказал лейтенанту, показав рукой наверх. Райс извинился коротким кивком: "Одну минуту, миссис Грейвз", – и вышел. Минуты, проведенные в одиночестве под пристальными, хоть и старательно отведенными взглядами полицейских, бродивших по дому (один осторожно открывал дверцу серванта, другой смотрел на пыль на перилах лестницы), показались вечностью. Она ловила обрывки фраз, доносившихся из столовой и с лестницы: