— Придурок.
— Я не ребёнок. Знаю, когда женщина
хочет, а когда нет. И от той, которая не хочет, мне ничего не надо,
даже если б я свободным был.
— Осёл. И чего я хочу? — сказала
Карина уже мягче, бровь её приподнялась с вопросом. Теперь, когда
на неё падал свет из окна, макияж казался особенно неестественным,
трупным, вампирским. Даже он не мог замаскировать мешки под
глазами. И всё равно она была симпатичной, а не отталкивающей.
— Глядя на твоё лицо… вижу, что ты
хочешь выспаться. Работаешь без выходных, обслуживаешь всякую
шваль… обычно с подносом. А теперь тебя ещё попросили сделать
одолжение мне. Так вот, не надо.
— Смотрите-ка, святой Исусик. Нет…
ты точно не мужчина, — губы её сложились так, будто она хотела
плюнуть, — Да как ты вообще сюда попал? Ты ангел, что ли? А мы тут
люди простые. И живём в говне. Барахтаемся.
— Вы сами это выбрали.
— Да ты философ, блин. Чего мы
выбрали? Какого хера мы выбрали? Это не мы такие, это жисть. Мы
родились уже в этом, — она показала за полуслепое окно. —
Нам обратно родиться, а? Чё скажешь, ты, хороший мальчик?
— Девочка, ты не представляешь,
насколько я могу быть плохим.
Он протянул руку и коснулся её щеки.
Но тут же убрал. На секунду в глазах официантки мелькнул испуг.
Может, рука была холодной. А может, во взгляде его прочитала, что
он действительно может быть плохим, и совсем не в игривом смысле.
Но, встретившись с ним глазами, Карина чуть успокоилась. Он не
собирался делать ей больно. Хотя жестокое обращение явно было ей
привычно.
Взгляд испуганной зверюшки исчез.
Вернулось человеческое выражение — усталой женщины средних лет,
неглупой и не пошлой, которое пряталось, как под красками и
белилами, под слоем фальшивой похоти.
— Конечно… Вы хорошие, а мы, бабы,
плохие. Только почему-то детей тянем и растим мы. Даже больных.
Даже самые плохие из нас. А вы, чуть что, уходите. Порхаете
бабочками. Скачете козликами. Тяжело стало — только вас и видели.
«Адьос, любимая!». Вам бы бегать от одной к другой, бебиков
стряпать и приключений искать. И ты такой. Даже если прикидываешься
ангелочком.
— Я не знаю, какой я. Необычно это
слышать...
— От шлюхи? А я не всегда такой
была. Этот город пожевал меня и выплюнул.
Она говорила то же самое, что
Анжела. А ведь это они о самом цивилизованном городе. Но даже в его
пределах многие жили, как в аду. И то, что они не были дикарями,
умели читать, имели радио, какие-никакие книги и даже газету
«Ведомости» (там в разделе объявлений можно было купить не только
овчарку, но и помощницу по хозяйству), — только усугубляло
положение. Они понимали чуть больше, чем внешние. И от этого им
было еще гаже.