Еще десять дней я практически все время лежал в избушке
иеромонаха. Как оказалось — что, впрочем, вполне
естественно, — на излечении от болезней находился не
только я, но и другие пострадавшие в ночной схватке, чьи раны позже
воспалились. Очнувшись, я старался быть максимально радушен с ними,
даже пытался помогать священнику ухаживать за ранеными по мере сил.
Иногда заходил к нам и Георгий, старший дружинник. Отец Василий
смотрел его руку, один раз поменял лубок, но, судя по всему,
заживление шло хорошо и кость срасталась так, как нужно. Георгий
пару раз перекинулся со мной одной-двумя фразами, но больше всего я
общался с батюшкой.
Что, впрочем, и понятно: на его попечении оказался
новообращенный христианин! Естественно, отец Василий старался
закрепить успех, просвещая меня выдержками из Святого Евангелия,
рассказами о подвигах святых воинов Георгия Победоносца и Дмитрия
Солунского, а также о судьбах иных великомучеников. Безусловно,
иезуитской коллегии*33 батюшка не оканчивал, его речь не струилась
как обволакивающий, затягивающий в себя поток, и высокое ораторское
искусство не было его коньком. Но в то же время иеромонах говорил
просто, прямо, доступно — пожалуй, именно так, как и нужно общаться
с суровыми язычниками севера, другого общения не знавшими.
В моем лице батюшка нашел внимательного слушателя, хотя порой
мне было трудно сдержаться и не выдать собственного знания его
историй. Вскоре я свел наше общение к изучению древнерусского
языка, попросив выучить меня основополагающим молитвам. Несмотря на
некоторое удивление священника, он с жаром принялся меня готовить,
и вскоре я уже смог прочитать «Царю Небесный», «Символ веры», «Отче
наш» и «Богородице, Дево, радуйся». Вот только оказалось, что
письменный, церковный старославянский, созданный Кириллом и
Мефодием для болгар и западных славян Великой Моравии*34, не был
тождествен разговорному древнерусскому — хотя, конечно,
был схож с ним. Но в любом случае, изучение молитв стало первым
шагом в познании языка, а общаясь с другими ранеными, я все время
старался узнать новые слова. Правда, в итоге мое общение свелось к
разговорам с единственным раненым в плечо дружинником-русом,
Гориславом, ижорцы меня в лучшем случае игнорировали. Что в
общем-то объяснимо: для дружинника варяг-урманин был явлением
повседневным, не олицетворяющим одно лишь только
зло — сегодня ты скрестил с ним клинки, а уже завтра он
займет место в строю рядом, нанявшись к князю. Да, такое отношение
к варягам в Древней Руси было в порядке вещей, а вот ижорцы открыто
демонстрировали если не ненависть, то стойкую неприязнь. Это
сегодня дружинники сторожат погост от викингов на севере, завтра
вместе с ними идут походом на Царьград — а для ижорцев
здесь родина, и наше нападение было нападением на их родную землю.
Для них я был лишь захватчиком, грабителем, убийцей...