То ли понимал, что
здесь особо нечем поживиться, то ли был прозорливее глупого
удода.
Птица склонила головку
набок и сверкнула черной бусиной глаза.
Словно в ответ, веки
отшельника дрогнули. Качнули выцветшими ресницами, и вскоре в
провалах глазниц заплескались озера кипящей смолы, заходили крутыми
валами, ярясь агнцами-барашками; будто адская бездна Тапана
смотрела на мир из души аскета. Такой взгляд подобает не
дваждырожденному брахману, погруженному в созерцание истинной
сущности, а скорее гневному воину-кшатрию, чей закон и долг --
пучина битвы и защита подданных. Вряд ли причиной выхода из
отрешенности послужил глупый удод: захоти аскет, пламени его взора
хватило бы, чтоб испепелить на месте любого виновника. Окажись
дерзкий великим раджой, владыкой людей, лохматым ракшасом-людоедом
или божеством из Обители Тридцати Трех -- все равно, пепел есть
пепел, чей бы он ни был.
Пришпиленная к земле
этим страшным взглядом, птица затрепыхалась, не в силах сдвинуться
с места. Даже не сообразила, бедняжка, что аскет обращает на нее
внимания не более, чем на жужжание слепня или на вечное движение
Сурьи-Солнца по горбатому небосводу.
Сухие губы человека
разлепились, дернулись струпьями вокруг застарелой язвы рта, и во
вновь упавшем из ниоткуда шуме битвы родились слова.
Шершавые и пыльные; не
слова -- песок в горсти.
-- Они все-таки убили
его... бедный мальчик!
Удоду чудом удалось
извернуться и забиться в спасительную гущу олеандровых кустов.
Протискиваясь глубже, пытаясь стать маленьким, меньше муравья, он
вжимал головку в перья, а слова догоняли, ранили, тыкали в тощие
бока пальцами; и клюв коршуна показался в эту минуту чуть ли не
избавлением от мук.
-- Бедный мальчик!
Если б они еще ведали, что творят...
Пальцы аскета червями
соскользнули с пергаментной кожи бедра -- только сейчас стало
отчетливо видно, что отшельник чудовищно, нечеловечески стар -- и
раздвинули стебельки травы рядом с левой ягодицей. Жест был
машинальным, неосознанным, и кончики самовольных пальцев мигом
успокоились, вместо земли погладив холодный металл. Это был еще
один повод изумиться: рядом с огненноглазым аскетом, ушедшим от
мира, лежал топор... нет, боевая секира, на длинном древке,
увешанном колокольцами, с тонким полулунным лезвием, плоскость
которого украшала гравировка.