— Ой, простите... Задумалась...
Здравствуйте, — торопливо проговорила Юля, поворачиваясь
к деду. — Мы с Леркой погулять вышли. Вон она,
на велосипеде катается, а я присматриваю.
— Хорошо присматриваешь,
молодец... — проворчал старик. — А я вот деду
цветочки принес, да свечку зажечь надоть... Аккурат
в сегодняшний день он на мине-то подорвался
в сорок третьем, — вздохнул Иван Васильевич, — даж
хоронить, почитай, нечего стало. Гляжу, а тут
ты сидишь... Погодь, девк, схожу, деда помяну...
Юля смотрела, как Иван Васильевич
подошел к памятнику, поклонился низко, аккуратно поставил
в одну из вазочек, что всегда там стояли с живыми
цветами, водой наполненные, свои гвоздички, зажег свечу... Постоял
перед мемориалом, низко опустив крупную, седую голову, погладил
табличку с именами, и, смахнув скупую слезу, вернулся
на скамейку.
— Да, девк... Вот так-то...
— вздохнув, проговорил старик, погруженный в свои
мысли.
— Дед Вань... А расскажите
про деда? Каким он был? — вдруг, неожиданно для самой
себя, попросила Юля.
— Дед-то? Ооо... Дед мой
уважаемым человеком был... Кузнец он был знатный. Ну,
а коль кузнец, значит, сильный был очень. Бабка сказывала,
большой он был, высокий, плечистый. Сила у него была
могутная, медвежья. Подковы руками гнул. Красивый! Волос темно
русый, густой, курчавый, такой, что ни один гребешок
не брал. А глаза серые были. Но добрый был, очень.
Тихий такой. Стихи он писал, да... Дома письма его бабке
лежат, берегла она их очень, любила его. Да его все
любили, хорошим он человеком был. Всегда всем помогал.
Веселый, шутковал то и дело. Да так складно
у него все всегда получалось! А стихи хорошие были. Читал
я. Да и бабка, и отец рассказывали. В каждом
письме у него стихи бабке... Не знаю уж, почему?
Может, легче ему так было? Не знаю... — Иван Васильевич
покачал головой. — Бабка говорит, он и говорил-то
то и дело стихами. Вечно у него шутки
да прибаутки были, а как рассказывать чего начнет, ежели
увлеченно так, то обязательно стихами говорить станет.
Не мог он иначе. Стеснялся сильно того, потому молчал
часто, говорил мало.
Забрали-то его на войну
в сорок первом, в самом начале июля. Стал
он сапером. Два года отвоевал, все надеялся, что войне конец
скоро, а она никак не кончалась. В каждом письме
мечтал, как домой воротится, обратно в кузню свою пойдет,
вновь за молот любимый возьмется. Скучал
он по железу своему... Сильно скучал... Любил
он энто дело. Все про искры писал, что из-под молота его
вылетать станут, а бабка будет рядом стоять с ковшом
ледяной воды да рушником, и вот как устанет он,
вспотеет сильно, так она ему тот ковш на голову да шею
и выльет, умыться даст да рушник его любимый, васильками
вышитый, ему утереться поднесет... Так и лежит его рушник
отдельно, его дожидается до сих пор.