Сны неизбежно упирались в океан и кричащее «Вдребезги!». Оля не поддавалась панике, строго сводила брови, внимательно рассматривая себя в зеркале поутру, и монотонно повторяла: «Пенсионерка должна быть покладистой, но разборчивой, в меру веселой и непременно загадочной!». Пару лет назад театр торжественно проводил ее на отчасти заслуженный отдых. Балерины, вспахивающие сцену, имеют законное право покинуть ее в тридцать пять.
Театр назывался в городе Большим, но на московского собрата походил лишь с торца – если снять в расфокусе и напечатать на паршивой газетной бумаге. Именно эту часть театра, где поклонники поджидают любимцев у служебного входа, казуистки поддевая конкурентов локтями, Оля не любила больше всего. До самого последнего дня она боялась бабы Шуры, бессменно сидящей у дверей. Эта дородная старушка обшаривала глазами каждого входящего и выходящего так, словно несла вахту на военной базе.
Иногда вахтерше приспичивало поговорить, но простой вопрос «Какие новости там?» (конечно, она подразумевала неизменные интриги, гарцующие внутри театра десятилетиями, известные ей с такими подлыми подробностями, которые не снились даже худруку) звучал, как приглашение на казнь. Баба Шура подозрительно щурила глаза за толстыми линзами очков и требовательно выставляла замотанную эластичными бинтами ногу, преграждая путь.
Оля и сейчас помнила день премьеры, где впервые танцевала заглавную партию. Черная, отделанная настоящим страусиным пухом пачка костюма теперь висит на стене вместо картины, как орден былой славы. В один вечер она превратилась в приму, в звезду. В гримерке вспомнила вдруг, что придется идти мимо бабы Шуры. Собралась, приподняла подбородок, но та не позволила выйти просто так: выставила ногу и обнажила редкие, колючие зубы, изрекла: «Поздравляю, соплячка! Иди, иди, но не забудь – не ты первая, не ты последняя. И осторожнее с этими пидарасами с цветами, они их с кладбища таскают. Вон, воют уже от нетерпения. Ну, иди».
Собирательный образ мужей можно описать одним словом – папаши. Первый был журналистом. Считал себя невостребованным в городе интеллектуалом и сразу взял покровительственный тон. То ли подслушал бабу Шуру, то ли у жены на лбу было написано, но дома частенько называл соплячкой и считал игрушкой, которую заводят только на сцене, а в жизни – бесполезной, никчемной девчонкой, которая даже котлеты крутить не умеет. Вкус котлет она и правда не знала, просто не помнила с тех пор, как в пять лет родители отдали ее в балетную школу.