Но вместо радостного возбуждения его
последствиями стали вопли испуга и боли. Одним из орудий
расположенных близ биржи батарей был произведен, вместо холостого,
выстрел картечью. Картечные пули попали в помост у Иордани и на
набережную, а также в фасад Зимнего дворца, в четырех окнах
которого посыпались разбитые стёкла. Одна из картечин ударила в шею
царя, опрокинув того на спину, вторая разворотила ниже сустава
плечо митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Антония. Ранен
был также и один нижний чин петербургской городской полиции,
находившийся в оцеплении.
Эта трагедия мгновенно изменила
настроение толпы: из состояния благоговения и любопытства она
мгновенно перешла в панику. Так же, как минуту назад люди всячески
стремились приблизиться к мосткам у Иордани, так и сейчас почти все
зрители с криками метнулись врассыпную от страшного места. Впрочем,
бежать кинулись не только зрители, но и многие придворные и
духовенство.
Лишь немногие, сохранившие
самообладание, побежали в обратном направлении, к реке. Одним из
таких людей был и наш артиллерийский штабс-капитан. Оттолкнув
растерявшихся полицейских, он, придерживая шашку и пригибаясь,
будто под японским огнём, добежал до лежащего на краю Иордани
митрополита Антония и, упав возле него на колени, обеими руками
разорвал простреленный рукав архиерейского саккоса, раздирая в
кровь пальцы о жёсткую златотканую парчу. Сорвав опоясывающий талию
офицерский шарф, штабс-капитан перетянул им раненую руку иерея, и
со знанием дела принялся перевязывать рану с помощью носовых
платков своего и подоспевшего служки.
Рядом на помосте уже хлопотали возле
раненого Императора другие. Николай хрипел, кровь толчками
фонтанировала из разорванной трахеи. Увы, но ни придворные, ни
подбежавший врач, уже ничего не могли с этим поделать. Тело
самодержавного владыки шестой части земной тверди всё больше
тяжелело, губы что-то пытались произнести, но ни одного слова не
было слышно. В глазах царя метались ужас и обречённость, с каждой
минутой взгляд всё больше и больше мутнел, и вот, в конце концов,
застыл...
Белый цвет льда причудливо смешался с
кровавым, красным, будто у невской Иордани пали ниц давние
двуцветные хоругви польских мятежников приснопамятного восемьсот
тридцатого года...
***
Потом был траур. Было дознание — кто
виноват, кто допустил, кто и что в этот момент делал, почему именно
так, а не иначе, почему оказался там, а не в ином месте...
Карательно-дознавательная машина государева сыска заработала во всю
мощь.