Никто не произнёс ни слова, не
пошевелился. Перед важной беседой нужно очистить душу,
мысли и глаза лицезрением
пламени. Но тот, кто замарал себя кражей тайного знания, не может
надеяться на очищение. Поэтому Эшшу позволил себе быстрые взгляды
на тех, кто будет решать его судьбу, на лица в ярких завитках глины
– и тут же вновь смотрел в огонь.
Супруга Змеи он узнал с первого
взгляда. Жёсткие, как у хищной птицы, черты не исказила бы никакая
роспись. Сильный, умный, беспощадный...
Юноша невольно вспомнил день, когда
этот человек вступил в священный брак с Матерью-Змеёй.
Мальчиктогда ещё не был
учеником жреца. Он ждал в толпе шаутис, прибывших на лодках с
Ойшои. Мужчины и женщины собрались на мелководье – кто по колено,
кто по пояс в воде. Взрослые держали детей на плечах. Его,
безымянного малыша, тоже взял на руки незнакомый
мужчина. И все глядели, как на
вершине скалы в рассветных лучах танцевал человек с огромной змеёй
на плечах. Каждое движение было выверенным, страстным и грозным, а
поднимавшийся из расселины дым разноцветными клубами окутывал того,
кто на глазах у всех сталзмеечеловеком.
Сейчас этотзмеечеловек,
стоя на коленях, смотрел в огонь, и лицо его было
сурово.
Женщину Эшшу вспомнил не сразу. Её
звалиСа́йу. Когда-то она рассказывала мальчишкам-ученикам про
«змеиный сон» – искусство подчинять себе другого человека, внушать
ему свою волю. Но потом она ушла на войну.
А при взгляде на её соседа Эшшу
вздрогнул, опустил взор на раскалённые угли и больше уже не смотрел
ни на кого.
Какая разница, кто собрался у
костра, если вот этот, со спиральными завитками на щеках, – его
учитель, его Ташур?! Даже в лицо смотреть не надо: скособоченная
фигура, одно плечо выше другого...
Значит, как раз сейчас, пока Эшшу
сидел пленником в колодце, высшие призвали Ташура в свой
круг?
Заговорил Супруг Змеи. Его речь была
мягкой и почти равнодушной, но это было равнодушие мурены перед
броском на мелкую рыбёшку:
– Младший жрец Эшшу, ты знаешь,
зачем тебя привели сюда?
Юноша с трудом выдавил
ответ:
– Да. Знаю.
Собственный голос показался диким,
хриплым.
А учитель молчал.
Конечно, молчал. А чего ожидал Эшшу?
Что Ташур встанет и скажет: «Это я толкнул ученика на дурное дело»,
– так, что ли? Это не спасло бы Эшшу. Виновны оказались бы
двое.
Так почему в голове так
несправедливо, так настойчиво бьётся слово
«предательство»?