— Нельзя ли устроить привал?
— Привал? — поразилась Гомейза. — Но я же сказала, что лошадей
здесь пасти нельзя.
Эйли досадливо поморщилась. И тут, на Плато, начиналось то же
самое: все называют тебя «ваше высочество», но никто не собирается
с почтением исполнять твои желания — делают все по-своему и
полагают, что так лучше. Взять хотя бы Гомейзу, и старше-то всего
на два года, а держится как! Будто Эйли ее сопливая сестренка, не
знающая и не умеющая совершенно ничего. А между тем Эйли повидала
побольше ее: Гомейза всю жизнь провела в Первом форту, а Эйли в
свои двенадцать лет, где только ни побывала с матерью и без нее —
считай половину Таласа облетела на планерах, поднималась на
воздушных шарах, даже в рукаве однажды спустилась, а уж на шхунах и
гребных лодках... И эта зазнайка Гомейза смеет задирать нос из-за
того, что Эйли не умеет ездить верхом. А как, спрашивается, Эйли
могла научиться ездить верхом, если она лошадь в глаза никогда не
видела (ведь сама Империя запретила Договором продажу в Талас и
разведение там лошадей наравне с продажей металла и тяжелого
вооружения), а увидела — даже испугалась немного: она была крупнее,
чем ожидала Эйли... И вид у нее был такой... Впрочем, потом Эйли на
лошадей нагляделась, и на горячих жеребцов, еще не познавших
узды, и на смирных лошадок, вроде той, на которой сидела
сейчас Гомейза. Правда, научиться ездить верхом Эйли пока не
довелось. А когда учиться? Она не успела еще толком осмотреться на
Плато, а ее усадили в крытую повозку, навязали в придворные вот эту
Гомейзу, придали отряд всадников — и вот Эйли на пути к
Столице.
Эйли залезла назад в повозку, села так, чтобы по возможности
дольше наблюдать восхитительный пустырь. "Эти краевики относятся ко
мне, как к последней дуре, — думала она. — Или нет, хуже, как к
совсем дикой. Гомейза до сих пор нос воротит, запах рыбы ей, видите
ли, не нравится. Он нее похуже пахнет — я же не жалуюсь! Между
прочим, шелковая шаль, которую я ей подарила, для нее рыбьим жиром
не пахнет. И серьги из жемчужного бисера тоже..." В нормальной
одежде Гомейза ей ходить запрещает; велит каждый день напяливать на
себя это платье из тяжелого сукна жуткого серо-коричневого цвета, а
на ноги натягивать полосатые чулки, которые постоянно сползают. К
тому же такие непрочные, что почти сразу начали рваться и
протираться. А платье колется и, напитавшись потом, становится
жестким и вонючим. "Хотя бы льняное разрешили носить," — с тоской
думала Эйли и, приподняв подол платья, погладила вышитую льняную
сорочку — единственное, что Гомейза разрешила оставить из своего,
да и то пришлось к ней пришить широченную оборку, чтобы удлинить
подол. Тут все носят всё жутко длинное, в чем ноги путаются. А чуть
подол приподнимешь, чтобы платьем пыль не заметать, Гомейза шипит и
делает большие глаза. Сама же, между прочим, — Эйли точно видела! —
когда молодой сотник собственными руками застегивал пряжки на ее
башмаке, сидела на лошади, задрав нос, будто это ее не касается, и
будто невзначай поддергивала подол платья. Ей, значит, можно
показывать, какого цвета у нее чулки!..