Этот рабочий беспорядок у профессора был вечен. Нет такой силы,
что способна из этого хаоса сотворить что-то упорядоченное. Хотя
для Одоевского это был, несомненно, порядок. Просто это его личный
порядок во враждебном для него мире прямолинейно-перпендикулярного
хаоса, почему-то именуемого упорядоченностью.
- Кофе и твой жуткий табак – не лучшее сочетание для сердца, -
назидательно произнес я, перекладывая со стула запечатанную
картонную коробку, внутри которой что-то позвякивало.
Кабинет весь насквозь пропах табаком. Профессор курил трубку,
при этом где-то находил настолько ядреный самосад, что у окружающих
начинали слезиться глаза. Поэтому чаще он дымил в одиночестве.
Крепких напитков не принимал принципиально, если, конечно, таковыми
не считать крепкое кофе. Очень крепкое. Он вообще любил во всем
крайности – чтобы до предела, до черты, до последних усилий.
- Сердце, сердце, - Одоевский, седовласый статный мужчина
пятидесяти девяти лет, потер грудь. – Вроде мой пламенный мотор
пока работает. На наш век хватит.
- Мне искренне хочется, чтобы твой век продлился подольше. Иначе
у кого я буду консультироваться.
- Ты прагматик, Толенька. Нам, романтикам, с вами тяжело. Нет,
чтобы сказать, как я тебе ценен в метафизическом плане. А ты –
консультация. Упырь ты чекистский, – хмыкнул он.
- Ну да, ГУЛАГ Архипелаг. Сильно вас, интеллигентов, тряхнуло
тогда.
- Я историк. Для меня все эти репрессии вполне вписываются в
базовые теории власти и государства. Так что я не заламываю руки и
к кровавому НКВД отношусь ровно. А тебя так вообще люблю как сына…
Ну, так что надо-то?
- Пятый Ситок Тамаха Ан Тира. Говорит это тебе что-нибудь?
- Ничего не говорит, - подумав, покачал головой Одоевский. –
Вообще никаких ассоциаций не вызывает. Не похоже ни на библейскую
традицию, ни на мусульманскую или индуистскую. Скорее всего,
выдумка фантастов. Ты же знаешь, с каким остервенением они
окучивают историческую ниву, выдавая свои болезненные фантазии за
науку.
Произнес он это с некоторой ноткой неуверенности, будто пытаясь
поймать за хвост какую-то мысль.
- Николай Вениаминович, тебя что-то смущает? – напрямую спросил
я.
- Что-то смущает, - согласился профессор. – Но что именно?
Я кивнул на турку для кофе – старую, медную, стоящую на
электрической плитке: