Лэйд спрятал табакерку в карман
пиджака. Опустевшая, она весила немногим меньше, чем
полная.
- Прекрасная соль, - вздохнул он, - ее
еще называют молдоновской. Большие кристаллы и минимум вполовину
более соленая, чем обычные сорта. Как утверждает мой знакомый,
мистер Хиггс, превосходное подспорье для супов и горячих похлебок.
Кажется, вы первый мой покупатель, который не оценил ее по
достоинству. А эти три унции, между прочим, обошлись мне в полтора
шиллинга!
Тварь уже не билась. Обмякнув и тая,
она бесформенным комом прижалась к стене, источая едкую вонь,
похожую на запах аммиака. Под ней медленно растекалась студенистая
лужа, в которой едва ворочались потерявшие гибкость смертоносные
щупальца. Лэйд терпеливо ждал, когда они дернутся в последний
раз.
- Что ж, придется вписать эти полтора
шиллинга в счет мистера Танивхе, - пробормотал он, оправляя пиджак,
- Господи, ну и задолжал же он мне за все это время!..
***
Лэйд терпеть не мог забегаловки из
Клифа. В противовес миддлдэкским, основательным, просторным и
ухоженным, здешние пабы чаще походили на тесные трюма, насквозь
пропахшие водорослями, вечно сырые и набитые столь сомнительной
публикой, что держа стакан одной рукой, впору было придерживать
второй бумажник.
Вывеска «Седого нарвала», обнаруженная
им на ближайшем углу, приблизительно это и обещала. В другой раз
Лэйд даже не обратил бы на нее внимания, а если бы и обратил, то
только для того, чтоб посмеяться – судя по всему, художник,
рисовавший вывеску, имел такое же представление о нарвале, как
архиепископ Кентерберийский – об игре в кегли.
Но сейчас эта вывеска не вызвала у
него неприязни. Даже напротив. Она обещала тепло, сухость и горячий
грог – все это сейчас было ему жизненно необходимо. Его телу. Тело
– твой самый упрямый и хитрый кредитор. Ему плевать на переписанные
векселя и расписки, оно непреклонно в своих требованиях и всегда
берет свое. Нельзя черпать из запаса его сил бесконечно, даже если
мнишь себя самым опытным хищником на острове.
Последние две ночи дались ему нелегко.
Две ночи в лабиринте прибрежных улиц, которые налетающий с океана
ветер простреливает насквозь, точно залпами ледяной шрапнели. Две
ночи изматывающей охоты. Иногда бессмысленной, иногда почти
безнадежной. Теперь тело терпеливо напоминало ему об этом,
используя доступный ему язык. Глаза воспалились и немилосердно
саднили – плата за две ночи постоянного напряжения. Старая мерзавка
подагра облизывала раскаленным языком колени – слишком уж часто за
эти две ночи он припадал к мостовой, силясь разобрать сквозь росу
на булыжниках едва заметный слизкий след убийцы…