И в стражу таких же точно сопляков берут. И так будет еще
какое-то время, пока сопляки не подрастут, пока не заполнится
возрастная яма. Нет, определенно, у стражи и армии есть проблемы –
но это совсем, совсем другие проблемы. Одно счастье, что на
горизонте не маячит новая война – иначе следующее пополнение
пришлось бы верстать из детей.
– Никто? – уточнил король. – Тогда я хотел бы спросить у главы
ведомства фарфора – ваше ведомство справится, если придется
производить больше изделий, чтобы направить их на внешнюю
торговлю?
– Справится, – почти не задумываясь, ответил чиновник.
Ему казалось, что гроза прошла мимо.
Зря казалось.
– Я рад этому, – благосклонно кивнул ему король. – А вы нам не
скажете, за счет каких ресурсов? Нет, даже так – за счет чего оно
справляется прямо сейчас? У мастеров в сутках не восемь часов, а
вчетверо больше, и при этом они не нуждаются в отдыхе?
Глава ведомства так побелел, словно королевский вопрос превратил
его самого в фарфоровую куклу из тех, которыми так славится город
Далэ. Но кукла может позволить себе молчание – а чиновнику следует
отвечать.
– Расписывать фарфор могут и женщины, и даже дети, – произнес он
неожиданно твердым голосом. – Кисть ведь не сильной руки требует, а
точной. Ну, или если кто здоровьем слаб. Мужчины создают изделия,
женщины расписывают, за счет этого пока и держимся. Жены, сестры,
дочери мастеров. Я понимаю, почему ваше величество спрашивает меня
о том, каким силами было достигнуто то, что мы имеем. Эти
женщины... в ведомственные отчеты они не записаны. Я не могу их
внести в списки. Не могу сделать их мастерицами. Даже учениками, а
уж лончаками – тем более. Срок ученичества имеет предел по закону.
Потом ученик должен стать лончаком, а через год – полноправным
мастером. А места ведь заняты. Тут у меня, как у всех. То, что они
наработали, записано на их мужей, братьев и отцов. Иначе они не
смогут получать полную плату за свой труд. Несправедливо, да. Все
вокруг знают, конечно, кто роспись делал, такого не утаишь. Не
тогда, когда у всех одна и та же беда. Все знают, конечно. И все
молчат. Ради справедливости куска хлеба лишиться никому неохота.
Тем более, что по справедливости все равно не будет. Все знают. И я
знаю. И покрываю людей. Потому что отнять у них хлеб у меня рука не
поднимется. И я не позволю этого сделать. Никому.