– Ничего подобного, – язвительно
заметил Радзинский. – Наш благородный герой сам просил меня не
проявлять к нему никакого снисхождения, буде какая блажь взбредёт
ему в голову. И велел вправить ему мозги, если он вдруг начнёт
сомневаться. К сожалению, критический момент настал, и я обязан
выполнить своё обещание. Так ведь? – он наклонился к Кириллу.
Тот встретил его взгляд безропотным и обречённым молчаливым
согласием. – Так что, Коля, оставь свою неуместную жалость при
себе. – Дед, бесконечно довольный собой, снова выпрямился с
монументально скрещёнными на груди руками.
– Могу я, наконец, узнать, из-за
чего вы сцепились? – смиренно вопросил Аверин.
– Кирюша решил податься в монахи, –
ехидно протянул Радзинский. – Видимо, подумал, что он один такой
умный, чтобы догадаться прожить свою жизнь набело, и нам с тобой
просто не хватило в своё время духу отречься от мирских
соблазнов.
– Я ничего такого не думал, – быстро
возразил Кирилл. – И вообще, я всё понял. Хватит уже.
Радзинский усмехнулся.
– Ну, понял, так понял. Пошли.
Расскажешь потом, как там дела у Шойфета. А я тебе от Павла
Петровича информацию солью.
– Вик! – возмутился Николай
Николаевич.
– Что? Я просто называю вещи своими
именами! – дед подмигнул немного повеселевшему Кириллу и гордо
пошагал к выходу.
Практически сразу Кирилл наотрез
отказался ложиться спать ночью. Во-первых, чтобы Николаю
Николаевичу не приходилось из-за него бодрствовать в неурочное
время. Во-вторых, чтобы, открывая глаза, видеть не дрожащие по
углам тени, а жизнеутверждающий свет солнца.
Он выпросил у отца Иллариона –
хозяина этой кельи – благословение на длинное молитвенное правило,
и, вернувшись после Всенощной и добровольного послушания в
трапезной, начинал вычитывать его сразу после полуночи. А когда оно
заканчивалось, по собственному почину прибавлял ещё пару кафизм из
Псалтыри.
Часа в четыре утра, в предрассветных
сумерках он выходил на крыльцо, садился на ступеньку и с
наслаждением вдыхал свежий прохладный воздух, по вкусу достойный
соперничать с нектаром обитателей Олимпа.
В этот невнятный час, когда цвета и
звуки ещё не проявились, приглушённые зелёным полумраком уходящей
ночи, Кирилл каждый раз переживал чувство волнующей причастности к
таинственному моменту сотворения мира. С каждым разом он всё острее
ощущал слитность всего существующего и себя – вплавленным в это
прекрасное действо под названием жизнь.