В один из таких моментов это
осознание достигло в нём такой кристальной ясности, что он
непостижимым образом растворился в окружающем пейзаже и в течение
долгих бесконечно прекрасных минут покачивался на волнах дивной
гармонии. Вся природа в этот миг была его телом. Он чувствовал
происходящее на многие километры вокруг. Такой полноты бытия он не
испытывал ещё никогда. Всё его существо словно заполнили звуки
пасхального благовеста. Этот торжественный, ликующий звон не утихал
потом в его душе в течение целого дня. Он летал словно на крыльях.
Глаза его излучали свет. И он не мог заставить себя уснуть. А когда
сон всё-таки незаметно подкрался к нему, кошмары ему не снились.
Вместо этого волны чудесного лазурного света укачивали и омывали
его, бережно и ласково, радостно и бесконечно нежно.
Кирилл надеялся, что после этого
счастливого события ему будет ничто уже не страшно, однако через
некоторое время видения вернулись. Правда, иначе.
Обычно, дождавшись момента, когда
жемчуг рассвета превратится в золото полноценного утра, он падал в
постель и засыпал как убитый. Просыпался он теперь от глухих,
сдавленных рыданий и, напряжённо вглядываясь в темноту, различал
перед собой скорчившуюся на полу фигуру. Было больно смотреть, как
незнакомец рвал на себе волосы и бился головой о каменную стену, но
несравненно больнее было видеть его перекошенное страданием лицо в
паре сантиметров от собственного. Человек тянулся к нему рукой и
силился что-то сказать, но здесь Кирилл всегда просыпался:
срабатывал какой-то предохранительный клапан и слова незнакомца
беззвучно растворялись в глухой, ватной тишине.
Если же человеку удавалось
дотронуться до Кирилла своей ледяной безжизненной рукой, то он с
криком просыпался, и его после этого его ещё долго трясло от
невыразимого ужаса.
***
Кажется, Кирилл задремал, потому что
совершенно точно не видел, как в их келье появился Радзинский. Судя
по джинсам, клетчатой рубашке и собранным в хвост волосам, он
приехал на машине, а не просто соткался из воздуха, чтобы их
проведать. Тихонько позвякивая чашками, они с Авериным сидели за
столом у распахнутого в садик окна, откуда тянуло уже вечерней
прохладой, и разговаривали вполголоса.
– Мы не можем изолировать их друг от
друга, – недовольно ворчал дед. – Да, Шойфет вытаскивает из него
всё самое тёмное. Но это неизбежно. Кстати, последствия пока самые
невинные: Шойфет лишь потревожил его глубинную память, и в дневное
сознание просачивается то, что ему не надо помнить. Но не сравнить
с тем, куда он на самом деле может его утащить!..