— Продолжим наше
знакомство, — Николай Николаевич назвал первую фамилию и вежливо
кивнул девочке, поднявшейся со своего места. Так он дошёл до
середины списка.
— Князев Роман, —
прочёл он. Наконец-то поднялся обладатель гордого профиля, и глаза
их встретились. Николай Николаевич неожиданно для себя
развеселился: подросток выглядел таким рассерженным. «Ну ничего,
дружок, — подумал он, любезно кивая ему, — придётся потерпеть.
Нелегко в учении — легко в раю!».
В этот день он больше
ни разу не взглянул в его сторону, а все силы приложил к тому,
чтобы внедрить в сознание учеников представление о себе, как об
исключительно обаятельном, лёгком в общении человеке, вызывающем
искреннее восхищение своими безграничными познаниями. Он набрасывал
на них сверкающую сеть своих самых положительных эмоций, с
удовлетворением замечая, как рождается в их сердцах ответная
симпатия. Похоже, что, получая не слишком высокую отметку,
очарованные ученики готовы будут винить в этом неприятном
происшествии только себя и даже корить себя за то, что посмели
огорчить своего дорогого учителя, у которого против всех зол мира
есть только четыре тонких шипа…
Пухлая снеговая перина мягко окутала
землю. Каким-то удивительным образом от этого снегопада тихо стало
на душе, словно толстый слой снега заглушил и внутри все смятения и
тревоги. Хотелось бесконечно созерцать мерное спокойное падение
снежинок, плавные изгибы побелённых ветвей, между которых зрели,
наливаясь чернильной тьмой, синие сумерки. Хотелось смотреть на эту
пустынную улицу, которая в равнодушном свете электрических фонарей
казалась искусной театральной декорацией.
Мальчик с гордым именем Роман стоит
у окна. Его заботливо укрывает темнота — уютная, бархатная, живая.
Холодный свет с улицы призрачными линиями намечает острые очертания
его силуэта. В стекле, которое ночь обратила в зеркало, бледной
тенью отражается его узкое лицо: профиль хищной птицы, опасный
блеск глаз. Мальчик размышляет. Совсем не о том, как прогулять
контрольную, или заставить родителей раскошелиться на очередную
подростковую глупость. Такие вещи его давно не занимают. В свои
пятнадцать он ощущает себя на тысячу, а то и не одну — насыщенных,
полноценно прожитых лет. Ветхая ткань этого мира давно истончилась
для него настолько, что он видит, как сквозь неё просвечивают
бесчисленные, непостижимые вселенные. Только тонкая ниточка
благоразумия удерживает его в этом мире рутины и фатального
недомыслия. Игра в умного дисциплинированного подростка, которую он
давно затеял с этим миром вполне сознательно, так приятно щекочет
ему нервы, что ради этого удовольствия он готов тратить на неё свои
душевные силы.