Второй был мехосом. Это сперва
удивило Гензеля — механические люди редко совались в квартеронские
кварталы города. Слишком много тут грязи, угрожающей их смазанным
сочленениям и фильтрам. Но этот, кажется, не боялся грязи. Он
выглядел так, словно вообще ничего не боялся, и, надо сказать, имел
для этого все основания.
Огромная, на голову выше Гензеля,
металлическая туша, руки — стальные балки, торс — дредноут, укрытый
броневыми пластинами, из-под которых свисают гроздья силовых
кабелей, голова — литой бункер, разве что торчащих из глазниц
орудийных стволов не хватает… Кое-где угадывались островки плоти,
но ее было так мало, что она не составляла и процента от общей
массы мехоса, лишь зоркий глаз мог заметить ее нездоровую желтизну
в пробоинах корпуса.
Когда-то это существо было человеком,
но было им так давно, что давно должно было забыть, что это такое.
Что ж, подумалось Гензелю, некоторые выбирают и такой путь бегства
от несовершенства плоти и генетических увечий. Замени свои мышцы
гидравлическими поршнями, кожу броней, а внутренние органы
грохочущими железяками, — но полностью от своей генетической
сущности все равно не избавиться. Зато все в соответствии с
церковными догматами, осуждающими любое вмешательство в
генетический код.
Этот тип не был похож на монаха. И
едва ли он оказался здесь, в глухой подворотне, по делам Церкви
Человечества. По крайней мере, Гензель сомневался, что с подобными
гидравлическими сухожилиями и лязгающими пальцами, способными
раздавить в кулаке человеческую голову, удобно собирать милостыню
или молиться за генетические грехи ныне живущих. Обладая подобным
арсеналом, встроенным в тело, проще добывать хлеб насущный куда
более простым и древним способом.
Глухая маска, когда-то бывшая
человеческим лицом, не сохранила достаточно плоти, чтоб выражать
эмоции, но в позе мехоса, в наклоне его головы, даже в равнодушном
блеске тусклых объективов Гензелю почудилось сдерживаемое
злорадство. И даже нечто сродни голоду, хотя едва ли этот гигант
остался в состоянии употреблять обычную человеческую пищу.
Гретель не оскорбилась из-за
«ведьмы». И испуганной не выглядела. На странную пару она смотрела
совершенно равнодушно, как на самых обычных лаленбургских
прохожих.
— И вы здравствуйте, судари, —
сказала она спокойно, остановившись в трех-четырех шагах.