– Всё, значит, – констатировал izhbad, когда Пюс закончил. – Что
ж, любопытно, малец, любопытно! Опять йормские денежные мешки
что-то затевают. Кто б им ловчее в кашу поднасрал… – будто с самим
собой, задумчиво протянул начальник. Казалось, услышанное завладело
его мыслями.
– Если мне будет позволено, izhbadu men, – подождав, решился
напомнить о себе Папюс. – Я искренне надеюсь, что мой скромный
вклад приносит пользу общине, и…
– Ай, да говори уже прямо! – прервал начальник. – Ладно, ладно!
Община рассмотрит твоё прошение, малой. – Это окрылило Блоху:
прежде izhbad ограничивался нейтральным «община подумает». – Можешь
быть свободен. Хотя, погодь. Выпить хошь?
Угощение от самого начальника, да ещё после такого обещания!
Сердце Папюса воссияло, как золотая жила, открывшаяся под ударом
кирки; а невесть откуда взявшийся моложавый гном уже разлил
izhbad’у и карлику по стопкам чёрный, ядрёно пахнущий эликсир из
круглой, граненой бутыли. Ещё и настоящий «Горный Дёготь»!
Зажмурившись, Пюс одним глотком махнул жгучее зелье в глотку,
постаравшись сдержать слёзы. Начальник осушил свою стопку и
довольно крякнул. Гномочка-стенографистка тихонько, но осуждающе
вздохнула.
– Да всё, всё, по одной-то можно? – ворчливо бросил izhbad. –
Неча сопеть! Мне мамки твоей хватает! Внучка моя, – неожиданно
доверительно пояснил он Папюсу. – Отдал в стенографию учиться,
теперь в суде работает. Неча нам до конца веков под землёй сидеть,
надобно наверх побеги пускать… Ладно, малец, иди!
*****
Провожатый вывел Блоху на поверхность через ближайший ход, за
пол-района от его жилья: у общины и так было полно дел, чтобы ещё и
провожать карлика… Впрочем, Папюс был не в обиде. Оказавшись на
поверхности, он с наслаждением вдохнул сырой, отдающий помоями и
мазутом воздух с канала Сен-Мартен, и зашагал вдоль берега.
Постройки здесь подступали вплотную к каналу, кое-где нависая над
ним, в чёрной воде бликами отражались окна домов.
После «Дёгтя» голова приятно полегчала и будто тянула вверх, а
ножки заплетались и выписывали кренделя; и они, в обход мыслей,
повели карлика знакомой дорожкой. Папюс свернул под обвалившуюся
кирпичную арку и оказался у крыльца высокого, узкого дома, задрал
голову – губы разъехались в улыбке. Окошко третьего этажа горело
красным.
Ах, милая Жюли! Когда они только сошлись, то сразу условились,
что она будет зажигать красную лампу, когда вечер свободен, и Пюс
может приходить, когда будет удобно. То есть – в те вечера, когда у
него водились деньги; а когда ещё у Блохи водились деньги, как не
после удачно выполненных заказов?