От всего этого я в полном
ауте!
Улица встретила меня ослепительными,
как сварочная дуга, солнечными зайчиками на крахмально-белом снегу,
от чего глаза сами собой закрылись и потекли слёзы. И не было такой
силы, которая смогла бы разомкнуть мои веки. А от свежего воздуха
закружилась голова и подогнулись ноги. Так и стоял минут пять:
ослепший и обалдевший — пока не задёргал за руку мой
провожатый.
— Ну иди, чего встал?
— Глаза не могу открыть, — говорю
ему.
— А-а, — дошло до него. — Ну тогда иди
так, с закрытыми глазами.
И мы потихоньку пошли. Встали. Скрипит
дверь. В нос шибает запах скотской кислотной мочи, сена и навоза.
Слегка приоткрыл один глаз. Точно. Стоим перед дверью сарая со
скотиной.
— Я туда не пойду, — упираюсь
я.
Меня уже воротит от всех этих
деревенских запахов и антисанитарии. Отвык от них на уровне
мозжечка за последние лет сорок. Въелся, видать, прочно в мой мозг
запах отработанного бензина, и всякой химии, которую приносит
регулярно по утрам со стороны газзавода.
Нельзя сказать, что я весь такой
городской и никогда не жил в деревне.
Жил.
Всё время пока учился в школе, с
первого класса каждый год на всё лето отсылали меня родители в
деревенскую ссылку: то к отцовой сестре в Кубанку, где всё время
приходилось проводить среди немцев; то к материной родне в Акьяр к
башкирам-бурзянам. В результате я вырос полиглотом и спокойно
говорю на четырёх языках: русском, башкирском, немецком и
французском, который учил в школе и на инязе в институте. И даже в
бытность свою в Париже, парлял там на местном наречии и что
удивительно, французы даже понимали о чём я талдычу.
— Я туда не пойду, — разворачиваюсь на
сто восемьдесят градусов от местного сортира.
— Да как же так? — изумляется мой
товарищ. — Все туда ходят. Там тепло.
— Вот пусть и ходят, а я пока не могу.
Мне нужно время, чтобы привыкнуть к такому.
— А как же ты раньше ходил? —
изумляется мой провожатый.
— А раньше у меня был свой горшок,
белый такой — фаянсовый. Вот в него я и ходил.
— Понял, — говорит мой безносый друг,
хотя понял он несколько по-своему. — Барин, у которого я в
малолетстве был в услужении, тоже в такой ходил, а Нюрка за ним
потом выносила. А как же теперь-то быть? У нас ведь такого горшка
нет и взять его негде. За ним небось надо в Царицин ехать, если уж
не в саму столицу или в Москву. В наших краях такого, боюсь, не
сыскать. Как же быть-то? А?