Обойдя с десяток, забеспокоился. В следующий двор проник, легко
перепрыгнув невысокий заборчик.
«Знаем мы этих кобелей. Молчит-молчит, а потом галифе на портянки»,
— опасливо оглянулся по сторонам Павел.
Крыльцо скрипнуло под сапогами на удивление музыкально. Тепло и
чисто. Павел коротко стукнул костяшками пальцев по доскам и шагнул
в сени, пахнувшие травами и пылью. Несколько шагов сделал наугад,
пока глаза не привыкли со света. Перекинул пистолет в левую руку и
потянул ручку на себя.
Сумрак и прохлада избы. Русская печь, стол из потемневших от
времени досок, буфет с резным верхом и вечная зелень герани на
окне.
Короче, чистота и уют. Картинку портила только плетеная из
разноцветных полосок ткани дорожка, волной улетевшая к печи. Павел
выпрямился и, не сводя глаз с входа, собрался шагнуть дальше, из
кухни в комнату.
— Ну что ты шлындраешь, полы топчешь? — прозвучал скрипучий
старческий тенорок. Донесся он из угла кухни, где, а в этом летчик
мог поклясться, еще секунду назад никого не было. Голос вызвал
легкий озноб.
И тут Павел увидел, что в красном углу, прямо под иконами с
потемневшим от времени окладом, сидит хозяин. В истертом треухе,
ватных штанах и валенках. Дед усмехнулся, собрав морщины на
небритых щеках, и продолжил: — Что, Паша, боязно? Иль как?
Говоров замер. Да и что тут ответить, если все неправильно.
— Присядь, милок, а то стоишь, как оглобля, — ткнул старик
скрюченным пальцем в табурет.
— Летчик я, истребитель. Возвращался с задания. Подбили,
пришлось прыгать. Чья деревня? Немцев нет? А куда народ подевался?
— выпалил Павел заготовленный заранее текст.
— Не трынди ты, — поморщился хозяин, — сам знаю, что летчик.
Прохлопал давеча на вираже немчина, вот он тебе и впаял по самый,
как говорят... А так считаю, и верно. Ты уж будь добр, не зевай,
милок, ежели воевать взялся... Да ладно, теперь чего уж воздух
трясти. Дело — оно сноровки требует.
Летчик, сообразив, что дедок явно не в себе, поднялся,
сокрушенно махнул рукой и дернул ручку, собираясь выйти из дома. Но
тут его ноги подкосились, и Павел хлопнулся на неведомо как
возникший под ним табурет.
— А говоришь, не в себе... — расплылся в усмешке ехидный
старикан. — Слушай, не перебивай, а то обижусь.
— Война, Пашенька, будет страшная, — чистым, совсем не
старческим голосом продолжил он. А ты словно в бирюльки играешься.
Хочешь, научу, как немцев одолеть? Только для того тебе придется,
милок, им самим стать.