— За что
извини? За то, что матушку постоянно позоришь, нашу семью позоришь?
Да ты ведешь себя, как... как!.. — он, похоже, не нашел подходящего
слова. Тогда, после заминки, он сплюнул на землю и стал жаловаться.
— Ты позоришь нас всех! Знаешь, как мне стыдно каждый раз, когда я
захожу принести утреннее подаяние? Я везде слышу упреки про
тебя.
— Разве я
украл хоть один дарен?
— Да нет. Я
тебе о другом. Не чтишь наставления предков! Отцов наших не
чтишь!
— Разве я
хоть слово говорил против матушки или отца, когда он еще был
жив?
— Я о
другом! — уже более обиженно повторил Малик, будто и сам устал от
всего этого. — Я о молитвах и подаяниях... Ну нельзя так. Ты... ты
самый умный что ли? Мне служитель постоянно читает нравоучения
из-за тебя. Почему я их выслушиваю за тебя?
— Не
слушай, вот и все. У старика дурной нрав, его черти за пятки
кусают.
Не желая
продолжать этот спор, Уильям пожал плечами и вздохнул. Ну а Малик
смолчал, лишь снова принял свой уверенный вид, будто и не жаловался
он сейчас, как малое дитя, касаемо того, что его отчитывают из-за
проступков члена семьи. Все-таки они росли вместе, и, хотя он и
подтрунивал над своим младшим братом сильнее прочих, да и
возмущался его добронравностью снова громче всех, но другим это
позволял лишь в меру. Будто чувствовал, что роднее все равно никого
нет... Тем более, тяготы они делили ровно пополам.
Матушка
Нанетта часто болела и не могла ничем помочь им; даже ее ковыряния
в огороде не приносили особого результата из-за скудной почвы и
плохой погоды. Ну а беременная жена Малика, Шароша, вот-вот должна
была родить. В зимний сезон Офурт был очень жестоким местом:
скудная еда, сильные морозы, такие, что реки трещали подо льдом.
Даже одному здоровому мужчине очень тяжело прокормить три голодных
рта. Так что Малик понимал — в одиночку ему пришлось бы туго.
Понимал, хотя и не показывал это из страха, что, перестав осуждать
брата, он потеряет уважение остальных поселян и станет таким
же.
В свою
очередь Уильям, когда ему пожаловались на упреки нынешнего
служителя, сам стал с печалью вспоминать того старика-служителя,
который обучал его в детстве грамоте. Никогда он не слышал от него
ни одного упрека — только доброе наставление. «Мы, бедные люди,
рождаемся уже мертвыми. Ничего не знаем, никто о нас не знает,
ничего не решаем. Тихо живем, тихо умираем». Старик был почти слеп
и глух, передвигался с помощью трости, порой что-то забывал, но по
большей части разум его был ясен. Он постоянно твердил Уиллу:
«Мальчик мой, когда возмужаешь, беги отсюда, иначе так и останешься
мертвецом». Повзрослев, ученик и рад был сбежать — он грезил
мечтами увидеть мир, воочию лицезреть то, о чем читал в сказках, но
жизнь оказалась куда более жестокой. Он прекрасно понимал, что,
несмотря на всю нелюбовь брата, семья нуждалась в нём.