Та мотнула
головой.
— Тогда что
это? — и он достал из лохмотьев глиняную кружку, где были следы
крови. — Ты кровью его отпаивала, ведьма старая, а сейчас врешь
мне, что отвары давала!
Толпа
перешептывалась, по ней пошли волнения. Тогда Бартлет развернулся к
людям и поднял кружку над головой.
— Видели.
Вы видели!? Эта ведьма предала наш людской род и помогла демону.
Она лечила его раны, скрывала от вашего гнева! Она давала ему
кровь, чтобы он исцелился и вернулся позже за вашими детьми, забрав
их жизни! Говори, ведьма, куда ушел этот демон? Говори! Даю тебе
последний шанс сохранить свою жалкую жизнь. Что он
рассказывал?!
— Не знаю,
милок, ничего не знаю... — сдавленно шепнула травница.
Тут
коннетабль сделался красным от гнева; вена на его толстой шее
вздулась бугром. И он задышал тяжело, как бык. Он еще некоторое
время буравил бледную, как смерть, травницу, которую держали двое.
А потом резко ударил ее тяжелой латной перчаткой, прямо в живот.
Удда охнула, согнулась пополам, и ее голова безвольно повисла. Ее
отпустили, и она рухнула на землю, замерев, уткнувшись лицом в
землю.
Поначалу
толпа онемела от такого. Но тут по ней снова прокатился знакомый
ропот, он окреп, и в уже погибшую травницу полетели злые слова,
сначала робкие, но такие же крепнущие ежеминутно. В этой
колышущейся толпе тихо расплакалась Лина, не веря тому, что
видит.
Барлет
поднял руку, чтобы утихомирить всех.
— Я должен
помочь вам поймать это чудовище. Нужно отвезти его в Офуртгос,
чтобы наши служители очистили этого демона и сняли проклятие с
города. Да-да, ваш город сейчас проклят этим демоном! Мой отряд
расположится здесь. Мы постараемся как можно быстрее помочь вам и
очистить Варды от скверны. Я надеюсь, вождь Вардов, — и Бартлет
обратился к вождю Эхору. — Что вы окажете нам радушный прием.
Настолько радушный, насколько можете...
— Господин,
мы поможем вам всем, чем сможем. Еда. Кров. Только спасите нас от
этого чудища!
— Хорошо.
Да защитит нас Ямес! А теперь вы можете вернуться по домам. Мои
солдаты будут охранять ваш покой.
Все стали
расходиться, однако вряд ли кто заснул. Этой ночью имя Уильяма не
сходило с испуганных и потому злых языков. Его проклинали,
ненавидели. И Малику пришлось поддакивать этой ненависти, разжигать
ее в самом себе, дабы людской гнев этот не обрушился на него, как
на брата. Он вел под руку матушку Нанетту домой и бранил вслух
Уильяма. А Нанетта, казалось, не замечала ничего вокруг. Она не
поддерживала эту брань в сторону ее сына, но и не упрекала — она
была будто немая, ушла в себя и не верила... Не верила до
последнего. Вождь выделил ей и сыну лачугу на окраине, протекающую,
оплетенную старым плющом и частично разрушенную. Год назад там
помер вдовец, и с тех пор дом пустовал, никому не нужный и не
пригодный даже под хлев. Туда они и шли.