– Что?.. – растерянно осекся староста, не сразу
сообразив, что ответить на неуместное любопытство
следователя. – Матерь Божья, да есть ли разница! Что он
сотворил – это что, не мерзость ли? Не попрание ли образа Божьего в
человеке? Кары не достойно ли? От того ужина двое рассудка
решились. Один преставился – так с ума поехал, что кинулся из
собственного пуза ножом те куски выковыривать; так и не спасли. А
вы – «год, сто лет»… Как на месте еще не прибили.
– Разойдись, – потребовал Курт спустя мгновение
тишины, нехотя спешиваясь, и, когда людская масса расступилась,
образовав коридор, медленно прошел к столбу, взойдя на образованное
хворостом возвышение с нехорошей дрожью в спине.
Лошадник перевел взгляд с мутного, сыплющего снегом неба на
инквизитора, глядя все с той же равнодушной ухмылкой, и, казалось,
всего произнесенного только что в его присутствии не слышал или не
воспринимал. За спиною уже вновь возник гомон, становясь все громче
и злее, и Курт повысил голос, всеми силами заставляя себя не
оборачиваться ежесекундно на двоих с факелами, стоящих вне поля
видимости:
– Молчать.
Галдеж стих, не угаснув совершенно, и он шагнул ближе к
связанному, тронув его за плечо.
– Эй, – окликнул Курт и, поймав вопросительный взгляд,
уточнил: – Имя.
– Ханс.
Голос осужденного подрагивал от холода, однако никаких чувств,
для человека в его положении понятных и естественных, более не
слышалось – ни страха, ни трепета перед неминуемой страшной
гибелью; Курт нахмурился.
– Тебя обвиняют в убийстве жены, – проговорил он с
расстановкой, всматриваясь в не к месту довольные глаза
лошадника. – Это так?
– Ага, – согласился тот удовлетворенно. –
Собственной рукой.
– Я ж сказал! – тоном оскорбленной добродетели
вклинился староста, и Курт не глядя отмахнулся, призвав его к
молчанию.
– Утверждают также, – продолжил он, – что ты
пустил ее на закусь. Это тоже верно?
– Знаешь, что они говорили? – доверительно понизил
голос осужденный. – Когда приходили – знаешь, что? Аппетитная,
говорили, такая… Так и говорили – аппетитная. Ну, вот им и выпало,
чего желали. И ей того ж – всем по чуть, как хотела. Только там еще
на студень осталось, в подполе.
– О, Боже… – тоскливо проронил кто-то, из-за задних
рядов послышался явственно различимый булькающий звук, на снег
что-то плеснуло, и до слуха донеслись плевки и стоны.