– Она мне жизнь спасла, – заметил он серьезно, и Бруно
так же серьезно кивнул:
– Я это помню. И именно потому старался ненароком ничего не
испортить, а с нею обращался, как с дорогим гостем.
– И именно поэтому ничего не сказал мне вчера, –
уверенно договорил Курт. – Ведь так? Ты предположил, что она
попросит о помощи и я не смогу ей отказать: слишком многим обязан.
Но на мне повисло бамбергское расследование, и мне нельзя
разрываться между двумя делами. И чтобы я свыкся с мыслью о
важности порученной мне службы, чтобы уже не мыслил о проволочках
или возможности отказаться (а я мог бы) – ты выждал ночь и
лишь теперь все рассказал. Теперь я не поставлю нужды Нессель выше
службы, что бы с ней ни случилось… Умно. Становишься циничным
сукиным сыном; начинаю тобой гордиться.
– С твоего позволения, – недовольно отозвался
Бруно, – я пропущу сию сомнительную похвалу мимо ушей.
Признаю, что ты прав. Да, я знаю, что личное выше служебного ты не
ставил никогда, но – сам пойми…
Курт лишь усмехнулся, удовлетворенно кивнув, и до самой двери
дальней кельи шел молча. Духовник шагал чуть впереди, глядя
исключительно под ноги, на истертый подошвами пол, и свое смущение
скрывал не слишком удачно. Все-таки порой Курт задумывался над тем,
не совершил ли отец Бенедикт ошибку, определив Бруно своим
преемником; для должности ректора, требующей принятия порой
тяжелейших решений, он был слишком мягок и потому уязвим. Решения,
как ни крути, он принимал всегда верные, но это подчас стоило ему
немалых душевных мук, и Курт всерьез опасался, что его бывший
напарник попросту перегорит и однажды растает, как свечка, и
хорошо, если оставшись в своем уме…
– Здесь, – объявил Бруно, раскрыв дверь в одну из
келий, и вошел первым.
Курт шагнул следом, остановившись в двух шагах от порога;
сидящая у стола девушка рывком обернулась и на несколько мгновений
замерла, глядя на вошедших со смесью настороженности, растерянности
и затаенного испуга в серых глазах.
Ульмский обер-инквизитор был прав: в не слишком ладно
сидящем на ней платье, явно с чужого плеча, привыкшая к охотничьей
одежде Нессель чувствовала себя откровенно неуютно; волосы, некогда
коротко обрезанные, едва достигали плеч, и по ровно загоревшему
лицу было ясно видно, что полагавшихся женщине головных уборов
лесная ведьма не носила никогда. Что бы ни заставило ее выбраться
из своего уютного тайного гнездышка, произошло это наверняка
впервые в жизни.