собачьейстаи) своры
мертвяков.
Иван сделал шаг вперед – что-то в нем
заставило его этот шаг сделать. А потом – еще один шаг. Он будто
ступал по какой-то блеклой пустоши, где прежде ему ни разу за всю
его жизнь бывать не доводилось.
Теперь мертвяки за воротами
находились от него так близко, что он без всякого усилия мог бы
дотянуться до них концом шеста с белой тряпицей, который так и
норовил вывалиться из его вспотевших ладоней.
Дышать Иванушке стало трудно, и его
даже слегка затошнило: от запаха разлагающейся плоти, что доносился
до него уже совершенно отчетливо. Но паче того – от ужаса, из-за
которого желудок купеческого сына будто тисками сжимало.
– Псы, – произнес он почти в полный
голос, – они растерзают меня, как хотели растерзать Эрика. Выпустят
мне кишки и будут их пожирать...
Кинофобия – паническая
боязнь собак. Вот как это назвал доктор. Вот почему Митрофану
Кузьмичу пришлось продать ни в чем не повинную Матильду. Однако
доктор, похоже, кое в чем ошибся. Даже и не собак как таковых
Иванушка начал страшиться после нападения бродячих псов на Эрика, а
их зубастых морд. И сейчас купеческий сын не мог отвести глаз от
десятков раззявленных пастей – с истончившимися губами, со
сквозными провалами в щеках, обнажившими заостренные или
обломанные, крепкие или гнилые, мелкие или крупные, но уж точно не
выглядевшие человечьими зубы.
Неимоверным усилием Иванушка снова
толкнул себя вперед – и очутился уже в трех шагах от калитки. Ему
показалось: еще немного – и он просто надует в штаны, словно
годовалое дитя. Причем это будут отнюдь не Пифагоровы
штаны, вечно вертевшиеся у него на языке! И, чтобы не
позволить этому случиться – чтобы умереть раньше, чем он опозорит
себя навсегда – Иванушка сделал шаг вперед. Потом – второй шаг. А
потом – и третий.
1
Митрофан Кузьмич сбил гробовую крышку
даже быстрее, чем ожидал сам. Может, из-за того, что ему помогали:
пока он бил по крышке снаружи острым камнем, изнутри в неё
(ударяло мертвое тело) бил его отец. И всё равно – к тому
моменту, как крышка начала сдвигаться вбок, ладони обеих рук
Митрофана Алтынова покрывали кровоточащие ссадины. А его льняная
сорочка (сюртук он давно сбросил) стала серой от пыли и липкой от
пота.
Он почти не слышал, что
аккомпанементом к его ударам служат настойчивые постукивания в
тяжелую дверь склепа. И даже не отдавал себе отчета в том, что
нынешний день уже перевалил на свою вторую половину: сквозь
витражное окошко над дверью, выходившее на запад, внутрь начали
пробиваться солнечные лучи. Так что руки и рубашка Митрофана
Кузьмича, пол рядом с ним и разбитая дубовая крышка были окрашены
теперь в многоцветные венецианские тона.