Поэтому недоросль предпочитает «гулять» поблизости от дома,
медитировать где-нибудь под кустиком на бережку, мечтать, считать
пестики и тычинки у цветочков, а потом приходить и требовать
обслуживания. И нормального питания. И чуть ли не поклонов в ножки,
угу.
И все же с ноги ломать его реальность заявлением о том, что
любимый его папочка струсил и бросил их с братом и сестрами умирать
с голоду, я опасалась.
Во-первых, какой бы ни был, это ребенок. Ребенок-ребенок, даром
что в четырнадцать лет с меня ростом и голос ломается. А во-вторых,
кто даст гарантию, что его не переклинит и он не сорвется тоже
вешаться? А мне по условиям неведомого голоса надо всех четверых
спасти и еще пятого где-то отыскать.
Вот ведь… По-хорошему бы ему не только его реальность барскую с
ноги обломать, но еще и по заднице бы добавить.
— Ну и где обед? — пока я думала, засранец, как был, в грязной
обуви, поперся через чисто выметенную мной комнату к столу и
недовольно выпятил губу, не обнаружив там ничего съестного. Это
оказалось последней каплей.
— Где ты его приготовишь, там и будет, — спокойно и твердо
ответила я и прошла мимо — к лавке у другой стены. Сложила туда
грязное белье и обернулась, как раз чтобы обнаружить посреди
комнаты раздувшегося от возмущения жабеныша.
— Рот закрой, — я не дала ему времени взорваться. — Детей
напугаешь. Они и так болеют. А отец больше не придет. Он умер.
— Да что ты несешь, дура! — предсказуемо не поверил. Или не
понял.
Я молча достала из рукава аккуратно сложенный лист бумаги —
предсмертную записку Эдриана Аддерли. Теперь вспомнила — ее принес
урядник несколько часов назад, он и объявил, как величайшую
милость, что безбожника, святой круг поправшего, исключительно из
милости сразу и закопали, но за оградой кладбища. И отпевания не
будет. И насчет нас уже отправлен запрос в комендатуру… Ох ты, вот
беда откуда не ждали… Ладно, подумаю об этом позже. Сейчас —
Лисандр.
— Ты уже достаточно взрослый, чтобы знать правду и понимать, что
шутки кончились, — я говорила спокойно, но, видимо, настолько
интонации были не похожи на прежние Бераникины, что его
проняло.
Мальчишка секунд пять колебался, а потом все же протянул руку и
взял письмо чуть дрожащими пальцами.
Я видела, как его глаза быстро скользили по строчкам, написанным
отцовским почерком. Тем самым строчкам, где «я больше не могу… это
ниже моего достоинства… ужасные обстоятельства… сатрапы… я ухожу
непокоренным… не позволю быдлу...».