Однако тут вперед выехал Филипп и сказал
твердым, не терпящим возражений голосом:
— Я
ищу хорошего проводника в горы. Мне нужны не ваши жалкие пожитки, а
сами горы. В Мориусе мне говорили о Яши-Бане. Где он? Он
жив?
Скотопасы переглянулись. Пастушья жена
кивнула.
—
Жив...
—
Тогда позови его, женщина! Разбуди, коль спит. Сейчас же я хочу
видеть его перед собой. А нас расположите в шатрах. Мы собираемся
пробыть здесь достаточно долго.
—
Долго? — вздрогнула она. — Что же вам нужно, добрый человек, в
нашем бедном краю?
—
Тебе уже сказали, что тебя это не касается. Но когда мы отбудем, то
каждая семья, приютившая нас и наших лошадей, получит оплату
золотом. Золота вам хватит, чтобы продать всех ваших овец и
безбедно осесть в том же Мориусе вам, вашим детям и внукам. Или
купить еще больше овец и не знать нищеты. Тебе понятно,
женщина?
* *
*
К
полуночи гвардейцы уже отдыхали по шатрам. Они ели из чугунного
тяжеленного чана, с радостью вбирая в себя тепло после долгого
трудного перехода. Укрывались они теплыми шерстяными одеялами,
сидели на таких же шерстяных коврах, были окружены мешками с
купленным в Мориусе зерном, сшитыми тоже из шерсти. Костры — и те
топились овечьим навозом.
Где-то на краю поселения, несмотря на столь
позднее время, пели. Наевшись и укладываясь спать, гвардейцы
прислушивались к этому странному пению, будто бы восклицающему и
горестному.
Мариэльд лежала у очага в отдельном большом
шатре. От кос графини уже осталось лишь название — и теперь
спутанные седые пряди падали на маленькое изможденное лицо, где
выделялись голубые глаза. Она, крохотная, хрупкая, словно веточка,
была закутана в пестрые шерстяные одеяла, выданные местными
женами-ткачихами. Филипп сидел рядом с ней и ворошил палкой кизяк,
который при горении пах на удивление приятно. Чуть погодя в их
укрытый шкурами шатер вошел сухой старик. Двигаясь согбенно, он
прижимал к своей груди обрубок руки, замотанный в тряпки, чтобы
как-то потушить боль.
—
Вы-ть звали? — пролепетал старик.
—
Садись, — и граф указал на шерстяную циновку подле себя.
Поклонившись, Яши-Бан боязливо присел. От
него пахло овцами, молоком, мазями и умирающей старостью. Одет он
был в истасканную овечью накидку и обернутую вокруг талии юбку из
кожи коз. Его единственную руку окольцовывали деревянные браслеты —
дерево в здешних местах ценилось, потому что с низин его поднимать
было дорого, сложно и трудозатратно. На его плешивой голове
вздыбалась войлочная шапка с острой вершиной, символизирующая
гору.