Прорвался до дворянина Стенька Поляков. Паскуда. Ужо наговорил
ему бунтовщик… А после со всеми своими написал на Хабарова
челобитную. Онуфрий ее видал мельком – целая стопка листов.
Почитай, не один день извет составляли.
«И где бумаги-то столько нашли? – изумлялся Кузнец и сам себе
ответил. – Так, Зиновьев и одарил… Уж ему те листочки с лихвой
окупятся…».
Ознакомившись с челобитной, в которой отметилось 130 с лишком
имен, посланник государев озверел. Стрельцы тут же повязали
Хабарова и племянника евонного Артюшку. Все дощаники обыскали, всю
казну вытряхнули. А теперь вот и вовсе Ярко в железа заковывают и
собираются на Москву везти. А это при лучшем раскладе – на годы! Но
вернее всего – навсегда.
Горестно думать, но, хоть, Поляков и паскуда знатная, а почти
всё в челобитной грамоте – правда. Недаром слова Стенькины десятки
добрых казаков и служилых подтвердили. Только вот нет в том извете
самой главной правды. Той правды, что он, Кузнец, давно уже понял.
Всё, что тут, на великом Амуре, русские смогли завоевать, все
победы над туземцами и богдойскими людишками – это только лишь
благодаря Хабарову. Благодаря его сметливому уму, крутому норову,
силе бурнокипящей, что завсегда просыпалась в нем в тяжкие времена.
И без Хабарова ничего нового они уже не примучат. А собранное –
растеряют. Особливо, теперь, когда все языки поднялись против
русских.
Онуфрий, сын Степанов Кузнец, наконец, выпрямился. Как много,
оказывается, можно подумать, пока гнешь спину перед барином.
Зиновьев улыбался обожравшимся котом, довольный его покорством.
– В вечеру, до заката зайди в мою избу. Многое тебе поведать
надобно, – и дворянин повернулся ко всё еще безмолвной толпе. –
Расходитеся! На сегодня – всё!
Хабаровская толпа заворочалась нехотя и начала рассыпаться на
крохи, словно, кумир из подсохшего песка. Следом за ней начали
расходиться и приказные стрельцы.
Обошлось.
Кузнец стоял посреди этого вялого бурления, как воткнутый кол в
центре омута. Никому не нужный… самый главный человек на Амуре.
Приказной. Всё еще вялые ноги потащили его к реке – ополоснуть
помертвевшее лицо. Серая галька заскрежетала под плохонькими
даурскими сапогами. Ноги быстро напитались сыростью.
– Ничо, у костра обсушусь, – Онуфрий присел, зачерпнул в ладони
чутка попахивающую воду и плюхнул в лицо. – Теплая…