- Настоящей власти у него нет, - буркнул дед, - не было и не
будет. Символ он, царский знак, а мы знаку тому и подчиняемся как
распоследние ослы.
- Стало быть, если мы это донесем до остальных, у нас и той
власти не будет, так что твори, чего душа пожелает?
Дед встал, крякнул, натянул рукавицы, взял ухват. Карим
метнулся, подал горшок, щепой открыл дверцу раскаленной печи.
Наружу метнулся язычок пламени, Карим поймал его в миску, закинул
обратно. Дед разместил внутри остальную посуду – теперь только
ждать.
- Когда был моложе, сам об этом думал, - наконец, ответил он, -
все порывался, порывался, а потом на городском собрании и
ляпнул.
- И что? – Карим подался вперед. – Тебя услышали?
В воздухе вокруг печи метался бес, - в мареве Карим различил
глаза, дикие, продолговатые, - все порывался улететь, но проклятье
прочно вязало его с огнем. Дед отодвинулся. Карим пошарил в
карманах, вытащил “плаксу”, подал старику. Тот взял камень, сжал,
обтер водой горячую кожу.
- Меня услышали двое. Первым был помощник городничего. За
неподобающие речи против царской власти он закинул меня в
каменоломню и загрузил работой так, что не то, чтобы думать –
вздохнуть было некогда. Сорок восемь домов было построено из тех
камней, что я вырубил из скал – ты мимо них каждый день ходишь.
Работа адская, знай, руби, не разгибая спины, но я пережил.
- А второй человек? Ты говорил, тебя услышали двое.
- Второй была твоя бабка.
Дед вдруг улыбнулся, и Карим все понял. А много позже, вечером,
когда покрытые солью изделия были разложены на специальных
подставках, а огонь погашен, бабка уже ждала обоих на пороге в
окружении грозовых туч: “кумушки” нашептали ей и про мятежные души,
и про преступный сговор. Сжимающая в руках метелку бабка скорее
напоминала фурию, нежели черноокую красавицу из воспоминаний
бунтаря, поэтому оставив деда на растерзание, внук удрал с поля
боя.
В Бараде сняли первый урожай, землю оставили “отдыхать”,
подготовив ее ко второму посеву. Облака обезумели, забыв навязанные
законы, носились все быстрее, сталкивались, сливались, натыкались
друг на друга, вызывая кусачие дожди. Карим не любил это
межсезонье: будучи высоким, - выше остальных барадцев, - страдал не
так, как они. Если помутневшие тучи собирались над их
головами, он оказывался в эпицентре хаоса. Карим никогда не забудет
того единственного раза, когда впервые оказался в мокрице
межсезонья – едва покровителям душу не отдал. Он тогда
только-только начинал дырявить небо макушкой. Не послушавшись
предостережений бабки – кто же их слушает! – умчался в мастерские,
когда воздушный пар начал окрашиваться черным. Что за
светопреставление ему тогда довелось пережить! Острые льдинки
хлестали по плечам, уши заложило от грохота грома, глаза слепило
вспышками молний, окоченевшее тело не желало слушаться и искать
спасения. Если б не шептуны, лежал бы теперь в холмике под
камушком.