- Пожалуй, теперь настал мой черед
извиниться, - со странной, совершенно несвойственной ему мягкостью
сказал Александр. - Простите меня, брат Леон. Я был чрезмерно
суров, впрочем, у меня имелись на то свои мотивы и соображения.
Возможно, вы узнаете о них ... со временем. Однако это случится
определенно не сегодня. Что ж, вопрос прозвучал, и я отвечу на
него.
- Кажется, я уже опасаюсь услышать
ответ, - пробормотал Гильермо.
- Дело в том, что Папы больше
нет.
Кровь буквально замерзла в жилах
доминиканца. Леон сжался на стуле, обхватив себя руками, как тяжело
больной, сраженный приступом боли.
- О, Господи. Викарий Христа ...
мертв?.. - прошептал он немеющими губами.
- Нет. Хотя, да простит меня Господь
за подобные мысли, так для Церкви было бы намного лучше и…
достойнее. Да, «достойнее» - самое верное, правильное слово. Но,
так или иначе, urbi et orbi - для града и мира - его больше не
существует.
- Господи, - еще тише проговорил
монах. - Это ведь не отречение?
- Нет.
- Господь милосердный, - повторил
монах в третий раз, словно пытаясь найти мужества в обращении к
небесному владыке. - Значит, остается лишь одно...
- Вы все правильно поняли. Именно так
и есть.
- Воистину, тяжкие времена настали
для Церкви, - сказал после долгой паузы Гильермо. - Тяжкие и
смутные для всех нас.
- И это тоже верно, - согласился
кардинал.
Гильермо встал. Деревянный стул
скрипнул. В такт скрипу боль уколола ноги - все-таки Леону было
сильно за сорок и долгое сидение не проходило даром для суставов.
Но доминиканец презрел телесное неудобство и, не смущаясь и не
чинясь, преклонил колени.
- О, Иисус милосердный, - начал он
молитву. - Искупитель человеческого рода, милостиво воззри на нас,
к престолу Твоему с глубоким смирением припадающих. Мы - Твои, и
хотим быть Твоими. Желая, однако, еще теснее соединиться с Тобою,
каждый из нас сегодня посвящает себя добровольно Святейшему Сердцу
Твоему.
Гильермо читал знакомые и заученные с
ранних лет слова, которые уже более сорока лет даровали душе покой
и умиротворение. Леон закрыл глаза, как будто закрывшись от
суетного мира он мог отвернуться и от всех тревог.
Морхауз не последовал его примеру и
вообще не шевельнул даже пальцем. Все также сутулясь, кардинал
молча взирал на коленопреклоненного доминиканца. И если бы Гильермо
в этот момент глянул на Морхауза, то вздрогнул бы и невольно
вспомнил не молитву, но слова, начертанные в Евангелии от
Матфея.