— Ничего, — ответил я. — Просто глупости это.
Даже если я не обращусь к фон Хакклю, чтобы обратить его внимание
на эти два случая, он сам прочтет все необходимое в наших рапортах.
Или не он — в полицай-президиуме много толковых голов, тот же
Кречмер, например… Кто-то рано или поздно сопоставит две смерти. И
будем надеяться, что у него не окажется такой паранойи, как в твоем
случае. — Я подмигнул.
— Значит, не пойдешь?
— Не пойду. Пусть этим занимаются те, кому положено. К тому
же в ловле убийц я всегда был слаб. Полагаю, стоит лишь известить
об этом Орден.
— Непременно. Я попытаюсь добиться встречи сегодня же.
Полагаю, господин оберст-тоттмейстер выслушает меня с
интересом.
«Это вряд ли. Старый паук еще недостаточно выжил из ума, чтобы
обращать внимание на такое», — подумал я, вслух же сказал:
— Надеюсь. Ну, пойду я. Спасибо за общество и науку, —
я выложил на столешницу пару кройцеров — изрядная плата за местное
пиво. — Прощай, Макс.
— Прощай, Шутник, — отозвался он, стиснув мне плечо на
прощанье. В глаза ему мне смотреть не хотелось, поэтому я так и не
узнал, с каким выражением он провожал меня взглядом. Мне не
хотелось думать, что это было облегчение.
* * *
Опять сумерки, опять город. Он обступает меня со всех сторон,
этот каменный лес, выращенный много, много веков назад. Я иду его
тропами, и каждый шаг отдается звоном подкованных подошв по
булыжникам, которые, быть может, помнят еще поступь моего прадеда.
Дома тянут свои остывающие в сумерках туши вверх, как исполинские
деревья, то в одном окне, то в другом мелькнет свет керосиновой
лампы или свечной огонек. Из переулков тянет болотной сыростью,
которая норовит забраться в старые ноющие кости. И еще я слышу его
обитателей, торопящихся забраться в убежище на ночь или копошащихся
в укромных, надежно защищенных норах. Я слышу треск дверей,
шуршание гардин, протяжный жалобный визг ржавеющих засовов. Город
собирается спать, вскоре останется лишь гул ветра, метущего по
улицам мелкий сор, точно пытающегося убрать за короткую ночь следы
присутствия человека в этом причудливом каменном лесу.
Наверно, когда-то Альтштадт был красив. Я угадываю его былую
красоту, хоть и не вижу ее — как наметанный глаз распознает красоту
юности, скользя по старческим морщинам. Морщины Альтштадта —
трещины, изъевшие его тело, покрывшие фасады, заборы и мостовую.
Иногда мне попадается какая-нибудь мелочь, которую время равнодушно
тянет по течению: старинный бронзовый замок или фреска конца
позапрошлого века, старомодный пистолет или запонка — и тогда мне
кажется, что я вижу кусочек старого Альтштадта — того самого, на
улицах которого звенят шаги баварских ландскнехтов, звучит
непривычная нынче речь, а герольды гудящими как медь голосами
зачитывают обращения доброй памяти императора Рудольфа. Но иллюзия
эта быстро пропадает и, крутя в руках очередную бесполезную вещицу,
я убеждаюсь в том, что это лишь обломок прошлого, бесполезный и
нелепый. Как прядь волос умершего человека — она хранит его запах,
но уже не является частью его, всего лишь оторванным клочком,
который никогда не вернется к целому.